Порядок на переправе был образцовый: ведь немцы, что называется, находились за нашей спиной. Без споров и пререканий, быстро подходила очередная группа к воде и начинала переправу. Подошла, наконец, очередь и до нашей группы. Дед Андрий, видимо, утомился, решил передохнуть и послал на своем челноке подростка. Мальчик более одного пассажира брать не решался. Нужно было обернуться шесть раз, чтобы переправить всю нашу группу. Я решил переправиться последним, приказав Томашу на том берегу отыскать потеплее хату и приветливых хозяев, чтобы можно было подкрепиться и обогреться.

Все переправились благополучно. Челнок подошел за мной. В лодке к этому времени образовалась толстая ледяная корка. Не успели мы отплыть, как в метрах десяти от берега мальчик, стоявший на ногах, поскользнулся, мы перевернулись, и лодка пошла ко дну. Ледяная вода сковала меня, как обручами. Ватная фуфайка удержала меня на поверхности: на спине образовался воздушный пузырь, и я не пошел ко дну. Благоразумнее было бы вернуться обратно, так как до того берега было далеко, но так не хотелось начинать все сначала, что я решил плыть все-таки вперед. Мальчик кричал благим матом, и это было страшнее всего, — нас могли услышать немцы. Безжалостно я окунул мальчишку с головой в воду, затем дал ему полу плаща, велел уцепиться за нее и поплыл к противоположному берегу. От испуга мальчишка замолчал. Плащ стеснял мои движения, и я потерял понапрасну много сил, пока не догадался его сбросить. Мальчишка плыл теперь, держась за мою ногу. Плыть стало легче, но я так устал и окоченел в ледяной воде, что почувствовал: до берега мне не дотянуть. На мгновение меня охватил страх. Волны били в лицо, я захлебывался и, озираясь по сторонам, с ужасом отмечал, как медленно я продвигаюсь к цели. Именно в ту секунду, когда я почувствовал отчаяние и отчетливо подумал: «Не доплыву», появились новые силы, и в несколько взмахов я достиг редких зарослей у противоположного берега. Ухватившись за хрупкие стебли камыша, я попытался достать ногами дна и с головой ушел под воду. Совершенно обессилевший, я стал хвататься за камыши, — так, наверное, утопающий хватается за соломинку, — камыш ломался, острые его листья резали до крови мои ладони. Мальчик теперь держался за мои плечи и, как камень, тянул меня в пучину. От страха он снова начал кричать не своим голосом. На этот раз его крик принес нам спасение. Дед Андрий, искавший нас в сумерках на второй лодке, услышал мальчика и подплыл на помощь. Я ухватился за борт лодки и, поддерживая мальчика, добрался до берега.

Но, как говорят, беда не приходит одна. Едва я вылез из воды и приготовился бежать в Ломаки, как с берега донеслись роковые слова «немцы», и в ту же минуту по воде заплясали пули. К берегу подскочил отряд конников и начал поливать нас из автоматов. Почти одновременно из села, к которому мы переправлялись, застрочили два пулемета.

В темноте не видно было ни Томаша, ни остальных товарищей, точно они сквозь землю провалились.

Старик лежал на берегу рядом со мной и старался прикрыть меня от пуль своим телом.

Мальчишка дрожал и плакал, над головами свистели пули, и мы побежали к кустарнику, потому что оставаться на месте я не мог — леденел. В кустарнике, который рос в овражке, образовавшемся от вешних вод, мы укрылись. Немцы, видимо, нас потеряли, на берегу стрельба стихла, а из села все еще доносились выстрелы.

— Куда ведет овраг? — спросил я деда.

— На тот вон бугор, а недалеко за бугром балка, — ответил он, и я удивился тому, что этот старик не теряет спокойствия; во всяком случае я не заметил, чтобы его голос как-нибудь изменился.

Балкой мы вышли в поле и присели на копне необмолоченного гороха. Деревню было хорошо видно, мы отошли, от нее не более, чем на два километра.

Во время бега под пулями, я согрелся и не чувствовал озноба, а теперь меня снова стало трясти, я испытывал такое ощущение, точно меня обвернули листом холодного железа. Я смотрел на мальчика, он, видно, чувствовал себя не лучше, — посинел, глаза его были закрыты. Дед снял с себя рваный полушубок, закутал в него паренька и все время ворочал, тряс хлопца, не давая ему заснуть. Так мы сидели до вечера. Привалясь к копне, я вылущивал из стручков окровавленными и грязными пальцами горох и ел его; он казался мне очень вкусным. Снег итти перестал, но ветер не утихал, казалось, он стал еще злее. Быстро темнело.

Стрельба в деревне стихла. Дед время от времени принимался уговаривать меня тайными тропами двигаться к селу, обещая укрыть, дать пищу и одежду, чтобы переодеться. Но мне не хотелось рисковать. Я решил отпустить его в село, чтобы он сообщил, моим товарищам, если они живы, где я нахожусь. Старик взвалил на плечи своего хлопца и быстро направился к селу.

Когда дед Андрий ушел, наступило полное изнеможение. Ноги и руки одеревенели, я трясся, как в лихорадке, не попадая зуб на зуб. Без головного убора, без плаща, в оледеневшем ватнике, взлохмаченный, я, вероятно, походил на утопленника. Я чувствовал себя одиноким и беспомощным. Мысль, что не для такого же глупого конца я столько времени мучился, придала мне силы подняться. Я встал и начал прыгать на одном месте. Нестерпимая боль пронизывала все тело, ноги не разгибались. Еле переводя дух, я повалился на копну гороха и закрыл глаза.

Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как ушел старик, не знаю, сколько времени я пролежал неподвижно. И вдруг я услышал знакомый свист. Я хотел ответить, но губы не слушались. Потом я услышал голос Томаша и закричал ему в ответ…

В теплой хате деда Андрия меня устроили на жарко натопленной украинской печи, усыпанной подсолнухами. Я переоделся в сухую одежду, семечки прилипли к рукам и лицу, но не причиняли беспокойства, а, казалось, еще больше согревали. Кто-то завозился возле печи. Я приподнялся. Дед Андрий протягивал мне полкружки чистого спирта, — так я и не знаю, где старик его раздобыл. На лавке сидели Томаш и остальные товарищи.

Спирт, видимо, и спас меня, я не заболел ни в этот, ни в последующие дни.

На другой день мы уходили от деда Андрия и наперебой благодарили его.

— Да я понимаю, я все понимаю, — ответил он. — Ничего, хлопцы, скорее выбирайтесь до своих да опять беритесь за дело. Все равно немцу не сдобровать на нашей земле.

Тысячи человек, пробивавшихся к линии фронта, перевез этот старик на своем челноке; он видел отход нашей армии, видел немецкие полчища, оснащенные в те дни превосходной техникой, и не потерял веры в силу Красной Армии. А ведь старику по меньшей мере семьдесят лет. Какой же нравственной силой обладает наш народ, если не теряет он веру в правоту советского дела, — думал я. Многим протянул руку помощи этот старик, и те, кому он помог в минуту тяжелой невзгоды, никогда этого не забудут.