Под прикрытием нашей артиллерии мы вернулись на свои позиции. В этот день мы отбили шесть сильнейших атак. В разгар боевого дня прибыл член Военного совета армии — дивизионный комиссар Колонии. К нам на КП он пришел в сопровождении майора Воропаева. Мы со Смолькиным от этого, как нам показалось, необычайного события почувствовали себя на седьмом небе: «О нас в Военном совете не забыли», но вслед за тем наша радость сменилась беспокойством: не будучи в состоянии гарантировать безопасность члену Военного совета, мы рекомендовали ему укрыться в населенном пункте за домами, а он отклонил все наши предложения, спустился в наш тесный окопчик и стал пристально наблюдать за ходом боя. Когда бой затих, Колонии снял фуражку и, вытирая ладонью мокрый лоб, крепко выругался. Мы со Смолькиным не сразу поняли, почему он ругается. Оказывается, Военный совет был введен в заблуждение: Военному совету доложили, что батальон донбассовцев разгромлен и командир его погиб. Выяснить вопрос, кто же на этом участке ведет бой, и выехал член Военного совета. И вот он у нас, в окопах, у бойцов, которые его хорошо знают.

Батальону донбассовцев Колонии объявил от имени Военного совета благодарность. А когда я провожал Колонина, он сказал:

— Хороши хлопцы, надо помочь. Только на многое не рассчитывайте. Сделаю все, что смогу, но, пожалуй, лучше не обольщаться.

После такого откровенного объяснения я решил пополнения не ждать и строить свою оборону в расчете на имеющиеся силы. Мы, коммунисты, должны взять на себя еще большую нагрузку. Теперь каждый из нас должен сражаться за пятерых. Несмотря на то, что в этот день мы понесли значительные потери, враг не должен был заметить нашей убыли…

Однако вскоре артиллеристы получили снаряды, а мы патроны и одну машину бутылок с жидкостью «КС».

К вечеру подошло пополнение — батальон гомельской охраны. Было в нем всего лишь пятьдесят бойцов, но о большем числе мы в тот час и не мечтали. В боевом отношении новички ни в какое сравнение с донбассовцами итти не могли. Уже на следующее утро, когда противник возобновил атаку, они бросили свои позиции и хлынули в населенный пункт, мешая работать артиллеристам. Я попытался восстановить порядок и задержал первого попавшегося бойца, который мчался мне навстречу. Он был смертельно бледен и волочил за собой винтовку, как палку.

— Куда бежишь, подлец? Как твоя фамилия? Говори фамилию!.. — закричал я, схватив его за руку и ткнув в грудь пистолетом.

— В-верба, — проговорил он заикаясь.

— Предаешь товарищей? — орал я с бешенством, готовый пристрелить труса.

До сих пор не могу объяснить себе, что меня удержало: может быть, то, что Верба смотрел мне в глаза и, чувствуя мое состояние и свою близкую смерть, не просил пощады, и то, что во взгляде его сквозила покорная готовность принять наказанье… Я отвел пистолет и выстрелил вверх у самого уха Вербы.

— За мной! — крикнул я.

Верба повиновался.

Группу, находившуюся у пушки, отрезвил артиллерист. Он грозно кричал:

— Марш на место!

Бойцы остановились, повернули. Верба шел первым, впереди всех.

В это время от Воропаева прибежал запыхавшийся посыльный.

— Требует командующий, танки пришли, — доложил он. — Приказано немедленно…

— Командующий? Какой командующий? — спросил я Смолькина.

Начальник штаба знал не больше моего. Расспрашивать посыльного было некогда. Мы быстро пошли к штабу Воропаева. Я оставил вести бой командира роты.

Свистели пули, раздавались разрывы снарядов и мин, визжали осколки. Неподалеку от горящего дома я увидел машину Т-34. Около танка стоял среднего роста, плотный, одетый в шинель генерал-лейтенант, а рядом с ним, на полголовы выше и такого же плотного телосложения, дивизионный комиссар. Это были командующий Центральным фронтом Ефремов и член Военного совета секретарь ЦК КП(б) Белоруссии Пономаренко. Я и Смолькин представились.