Мадам Мокрова отмахнулась от него, как от дохлой мухи.
— Дурачина ты. простофиля! Облом деревенский! Белены объелся или че? Всему городу ведомо, кто генеральный директор «Надежды-прим»! Она же и его жена! — нервно похихикнула теща, обрадовавшись внезапно осенившему ее афоризму.
— Вот! Я же говорил, че какой-то подвох тут есть! — пудовая голова Витька стала медленно клониться к столешнице, пока не уперлась в нее лбом. — А то! Коробейникова — царствие ей небесное — бывший генеральный директор «Надежды-прим». А ваш мужинек — и ему то же самое! — генеральный директор «Надежды-прим-два»! И не бывший, а нынешний! Вы че это… до сих пор не в курсе? Не может быть!
— Я — жена генерального директора культурно-развлекательного центра «Родничок». И ты, дружок, это прекрасно знаешь! А вот кто такой ты, балбес ты этакий!
— Я?!!!!!!!! — наливаясь, как оголодавший лев, первобытным рыком, надвинулся на тещу зять. — Я — ваша жертва!!!
— Маруся! — только и успела крикнуть Мокрова, прежде чем Витек целиком покрыл ее набравшим громоподобную силу рычанием.
— Где мои бабки?! Две тыщи баксов! Где мои бабки?!!
Когда Маруся, напуганная несусветным ревом мужа, вбежала в комнату, ее мамаша уже пришла в себя и, как всегда в таких случаях по врожденной бабьей привычке брякнула первое, что пришло ей на ум.
— А мы вчера, дорогие мои родственнички, приобрели наш «Родничок». Да-да! На весь выигрыш, понимаешь. А че? Имеем право! Так что приезжайте, милки, на отдых: встретим, как самых дорогих гостей! С охереной скидкой! По-родственному, так сказать!
И уже на правах полновластной хозяйки этих и других мест небрежно приказала:
— Маруся! Ужинать!
Витек, как-то мгновенно присмиревший, утвердительно кивнул жене головой: мол, накорми маму.
И совсем уж ласково прочмокал:
— Так значит по-родственному? Ну-ну!
Глава 10
Следующие три дня телефон в квартире Мокровых, и в городе, и в «Родничке», завывал, как ночная милицейская сирена, то есть душераздирающе. Почтовый ящик был плотно забит письмами, открытками, записками на клочках газет, очень похожими на последние записки увозимых на казнь узников сталинских тюрем, и совсем уж неописуемыми предметами — точными копиями дикарских амулетов с острова Ява.
Поначалу Мокровы по привычке опорожняли почтовый ящик, потом перестали к нему подходить. А к вечеру третьего дня он был сожжен, сорван со стены и растоптан.
Вконец обескураженный свалившейся на его голову дурной славой господин Мокров, покорно снимал трубку телефона, молча выслушивал захлебывающиеся от восторга, обиды и ярости знакомые и совершенно чужие голоса, клал ее на место и шел к жене.
— Это какой-то кошмар, солнышко! — говорил он ей голосом снежного человека. — Все сошли с ума! И они хотят, чтобы я тоже сошел с ума! Потому что сумасшедшим тяжело жить с нормальными людьми. И я сойду с ума, будьте уверены! Мне кажется, солнышко, что я уже того… Потому что начинаю понимать этих психов. А это — верный признак того самого… Ты не заметила, наша фамилия все еще горит над площадью?
— Горит! — от удовольствия, как сибирская кошка прищурилась жена.