— Так ночь и провели: я на дереве, он под деревом. Лапы растопырил, сидит ждет пока я поспею и сам к нему с ветки упаду. И чувствую, что по всему как раз к завтраку и поспею. На утро я вспомнил, что у меня с собой ружье. Хотел выстрелить, да руки от холода одеревенели. Так я ружье ему на башку и уронил! Так оно от удара о нее и выстрелило. Мишка, конечно, дал деру. А я уже и с ветки слезть не могу. Примерз к проклятой. А отогреть-то и некому! Я же говорил, без бабы на охоте, как без…
Все засмеялись. Но Надежда Викторовна не одобрила общего веселья.
— Ты это, товарищ, к чему? — раздраженно спросила она.
Вопрос шефа застал собкора врасплох. На «пенькованиях» не принято было говорить о чем-то постороннем. А посторонним считалось все, что не имело отношения к «Надежде-прим».
Но собкор «Комсомолки» обладал не только истинно русской внешностью, но и истинно русским характером.
— Я к тому, — по-богатырски рубанул он, — что возможно очень скоро, дорогая Надежда Викторовна, вы будете сидеть точно на таком же дереве! А под ним вас будут поджидать благодарные вкладчики. Чего-чего, а терпения у нашего народа предостаточно! А вот ружья, которое свалилось бы им на голову у вас, Надежда Викторовна, неееет!
Рубанул и откусил себе язык.
Глава 9
Со своим шурином Мокров сумел договориться по телефону. В отличии от зятя тот понял его с полуслова, никакого подвоха не искал, и сразу же, как опытный зэк, попытался уйти в глухую несознанку.
Мокров всегда опасался секретарш, таксистов и официантов. Все они были, по мнению генерального директора «Родничка», как бы себе на уме и каждым своим жестом отчетливо намекали на чаевые.
Шурин Мокрова не был ни таксистом, ни официантом, ни, упаси Бог, секретаршей. Он был фотокором. Но поза и жесты у него были те же, то есть, блядские. И всем своим видом в разговоре с живым существом, а тем более, с родственником, шурин как бы намекал что ему там чего-то сильно не додали. В последний год он занялся исключительно производством фотографий для выставки, расположенной в самом центре города, с интригующим названием «Ню-ню!»
Своих нюшек шурин подбирал по объявлениям в газете «Из рук в руки». Снимал на дому, возил на папиной «копейке» за город, на плинер. Там заставлял принимать самые противоестественные позы, но при этом требовал, чтобы взгляд оставался застенчивым, девственным, как бы удивленным. Словно у молодой козочки.
Нюшки старались, как могли. Позы удавались, но взгляд у всех все равно был, как у официанток, таксистов или секретарш.
Шурина это раздражало. Он склочничал, отказывался платить, грозился оставить натуру одну до утра на плинере.
Однажды его фотографию опубликовали в каком-то шикарном бельгийском альбоме. По этому поводу шурин пил три дня, мог бы и больше, но у нюшек кончились деньги. С тех пор он всем представлялся, как мастер международного класса!
Это была та самая карикатурка, которой собкор «Комсомолки» хвастался перед Надеждой Викторовной. Каким образом шурину удалось заснять столь бесподобный момент, навсегда осталось за кадром. Сам же он называл снимок «моментальным». Но конкуренты божились, что это — самый, что ни на есть, постановочный кадр, если не дешевый эротический коллаж. В доказательство приводили различных нюшек, у которых шурин, причем абсолютно бесплатно, позаимствовал руки, голову, ноги… ну и все, что между!
И только шурин знал главное: он продал собкору «Комсомолки» снимок, права на который принадлежали бельгийскому издательству. Но не будут же проклятые буржуи из-за такой малости объявлять войну России! А по-другому им его ни в жисть не достать!
— Слышь, Лейкин, — так Мокров окрестил своего шурина, — ты когда в последний раз чинил свою «копейку»?
— Да вчера! — расстроено признался родственник. — Цельный день под ней, падлой, пролежал! Или она на мне. Как татары на России!
— Ну и как она, родная? — продолжил туманить мозги Мокров.