Арнольд и Любберс также делают акцент на директиве Гитлера Герингу, касающейся того, какой экономический подход применять на советских территориях. Они отмечают, что черновой вариант директивы подписан не был, и ни Геринг, ни Гитлер «в преддверии вторжения в СССР» не отдавали соответствующего приказа (с. 620). Перед нами еще одна логическая уловка. Действительно, перед вторжением соответствующего приказа подписано не было: таковой был подписан ровно спустя неделю после него. Согласно указу от 29 июня, Геринг был уполномочен применять «всякие меры, необходимые для максимально обширной эксплуатации доступных запасов и экономического потенциала, а также для расширения экономических сил на благо военной экономики Германии» (Führer-Erlasse…, 1997: 179–180)[136]. Не было ничего удивительного в том, что Гитлер дождался начала военной кампании. Ведь, если говорить о других равных по значению приказах командирам вермахта – рейхсфюреру СС Гиммлеру и гражданской администрации на оккупированных советских территориях, то они все были отданы уже после начала кампании: первый – 25 июня, остальные два – 17 июля (Führer-Erlasse…, 1997: 178–179, 188–189; IMG 1948. Bd. 29: 235–237)[137]. Когда был издан указ о полномочиях Геринга, его затем подписали Гитлер, глава верховного командования вермахта фельдмаршал Кейтель и глава рейхсканцелярии Ламмерс. В свете того, что приказ все же вышел, уже не просто спекулятивными, но откровенно ошибочными выглядят следующие утверждения Арнольда и Любберса: «Было понятно, что распространение инструкций на большое количество отделов создаст проблемы с секретностью, а также вызовет неприятие в рядах вермахта» (с. 620). Более того, практика была такова, что многие указы и приказы издавались без подписи, самый очевидный пример – экономическое пособие для оккупационных войск, так называемая зеленая папка (BAB. R 26 IV/33a)[138].

Не приводя никаких доказательств, Арнольд и Любберс утверждают, что вторая часть протоколов, цитируемых в моей статье – где упомянута необходимость получить подпись под директивой Гитлера Герингу, – это на самом деле памятная записка, подготовленная к заседанию 2 мая (с. 619). В соответствующей сноске авторы отмечают: «По крайней мере, [Кристиан] Герлах (Morde, op. cit., 47) говорит о запросе от Томаса и характеризует документ как памятную записку к данной встрече» (с. 619, сн. 36). Но у Герлаха ничего подобного нет. Наоборот, он пишет, что «на заседании 2 мая генерал Томас потребовал, чтобы, наконец, была подписана директива Гитлера Герингу, “соответствующая этому плану” – плану “изнурения голодом миллионов советских людей”» (Gerlach, 1999: 47)[139]. То есть, не имея доказательств для своих несостоятельных утверждений, Арнольд и Любберс в поддержку своих аргументов приводят слова историка, который не разделяет их воззрений на данный документ.

Несостоятельные утверждения Арнольд и Любберс допускают и в отношении участников встречи 2 мая. На с. 622 они заявляют, что в этой встрече «вполне могли принимать участие только статс-секретари из Командного экономического штаба “Восток”». В том, что дело обстояло не так, легко убедиться на примере других совещаний Командного штаба. На четвертом заседании Командного штаба, к примеру, присутствовали в общей сложности 17 человек. Среди них было только пять статс-секретарей (если считать унтер-статс-секретаря генерал-лейтенанта фон Ханнекена, то шесть) (BA-MA. RW 19/739. Fols 130–136)[140]. В ответ на мое заключение о том, что там присутствовал Альфред Розенберг, назначенный глава гражданской администрации на советских территориях, и что совещание могло проходить даже у него в кабинете, Арнольд и Любберс уверенно заявляют, что «встречу статс-секретарей ни за что бы не стали проводить в отделе у Розенберга» (с. 623). И вновь их категоричный тезис не сопровождается ни каким-либо пояснением, ни доказательством. Приведем лишь два примера из возможных: через пять дней после встречи 2 мая Розенберг встречался со статс-секретарем Бакке в собственном кабинете, а день спустя – со статс-секретарем Кернером, опять же в собственном кабинете (Bundesarchiv Koblenz, № 1075/9; IMG 1947. Bd. 26: 584–592)[141]. Из убежденности, что «встречу статс-секретарей ни за что бы не стали проводить в отделе у Розенберга», они заключают, что участия Розенберга «даже не планировалось» (с. 623). Опять же мы имеем дело с чистой спекуляцией, которой с успехом противостоят факты.

30 апреля, за два дня до совещания 2 мая, некий майор Гюнтер из Штаба планирования «Ольденбург», послужившего предтечей Экономического штаба «Восток», прислал генералу Томасу телефонограмму следующего содержания: «Рейхсляйтер Розенберг в срочном порядке приглашает генерала в пятницу 2.5.41 в 11 часов утра в Управление рейхслятера принять участие в обсуждении.

Рейхсляйтер просит генерала подойти к означенному регламенту предельно пунктуально, дабы он имел возможность в пятницу после обеда представить доклад фюреру» (BA-MA. RW 4/ v. 759. Fol. 14).

Приглашение от Розенберга было прислано по просьбе главы ОКВ фельдмаршала Кейтеля. 29 апреля между этими двумя состоялась обстоятельная дискуссия. Днем позже Кейтель позвонил Розенбергу и спросил, сможет ли он 2 мая встретиться с Томасом и статс-секретарем Кернером. В соответствии с данным пунктом в своем графике, Розенберг, которого в это время назначили имперским министром оккупированных восточных территорий, замечает в своей дневниковой записи от 1 мая, что он должен 2 мая «принять» Томаса и Кернера (Frankfurter Rundschau, 1971)[142]. На что Арнольд и Любберс отвечают: «На самом же деле имелся в виду генерал Йодль, начальник оперативного штаба ОКВ» (с. 623). Пояснить свое особое мнение авторы не удосуживаются. То, что приглашение адресовано не генералу Йодлю, а генералу Томасу, можно логическим путем вывести из документа, хранящегося в Германском военном архиве во Фрейбурге. Приглашение от Розенберга было передано сотрудником «Штаба планирования особого назначения ОКВ» (Arbeitsstab z.b. V. OKW) «генералу». В штабе планирования, который также назывался Штабом планирования «Ольденбург», а позднее – Экономическим штабом «Восток», генерал Томас принадлежал в тот период к руководящему звену, тогда как Йодль не входил туда вообще[143]. Допускаемые Арнольдом и Любберсом многочисленные ошибки и оплошности в том, что касается статс-секретарского совещания, наводят на мысль о том, что они слишком мало знают о предмете и недостаточно его исследовали.

Арнольд и Любберс многократно делают упор на разницу во взглядах у Бакке и вермахта в том, что касается политики голода, и если при этом применяемые ими методы интерпретации выглядят подозрительно, их это совершенно не смущает. Так, упоминая в сноске заседание экономических стратегов от 31 марта, они пишут: «Прийти к соглашению удалось “в результате длительного обсуждения всех “за” и ”против””, что говорит о конфликте мнений» (с. 617, сн. 23). Главное здесь, конечно же, не то, что был конфликт мнений, – этому нет свидетельств, а то, что пришли к соглашению. Делая упор на этом предполагаемом «конфликте мнений», Арнольд и Любберс – как упоминалось выше – с готовностью признают, что варварскую стратегию голода разрабатывали Бакке и его коллеги, но отрицают, что к ней имели отношение высшие офицеры вермахта. Именно поэтому мой аргумент: «похоже, что у экономических стратегов не было ясного представления о том, как эти идеи внедрять. Было непонятно, где именно, и главное, какие меры применять на оккупированных советских территориях» – вызывает у них «недоумение» (с. 621). Правда в том, что «Экономико-политические директивы», выпущенные сельскохозяйственным отделом Экономического штаба «Восток» 23 мая 1941 г., представляли собой детальное описание политики голода и сценарий массового убийства: «Огораживание черноземных территорий должно любой ценой создать нам на этих территориях доступные более-менее крупные излишки. В итоге без снабжения останется вся лесистая часть территории, в том числе крупные промышленные центры – Москва и Петербург… Вследствие этого нельзя будет избежать голода. Многие десятки миллионов людей на этой территории окажутся лишними, они умрут или будут вынуждены мигрировать в Сибирь. Спасти местное население от голодной смерти вследствие выкачивания излишков из черноземной зоны возможно, только если мы лишим снабжения Европу. Эти люди лишают Германию возможности продержаться до конца войны, они мешают Германии и Европе противостоять блокаде. В этом отношении все должно быть предельно ясно» (IMG 1949. Вd. 36: 135–157)[144].

Однако как именно немецкие захватчики, испытывая недостаток в солдатах, смогли бы взять в оцепление целые регионы, заблокировать перемещение советских жителей по сельским дорогам в поисках пропитания и таким образом обречь на голодную смерть миллионы, в директивах не объяснялось. Следовательно, на этот счет детального плана действий не было[145]. Лейтенант Рихтер, консультант по восточным вопросам в Управлении четырехлетнего плана, позднее писал о том, что «изолирование западных и южных территорий России как наиболее производительных от территорий-потребителей в центральной России и включение их в европейскую систему поставок представляло собой реальную возможность в случае, если бы военная обстановка позволила длительное время не пускать жителей центральной России на поля» (BAB. R 6/60a. Fols. 1–4)[146]. Именно поэтому германские стратеги и не стали должным образом прорабатывать этот вариант на раннем этапе, до вторжения. В итоге оказалось, что политика голода неосуществима, по крайней мере, в той форме, в какой была изначально задумана. Исключением стало замаривание голодом Ленинграда в период с 1941 по 1943 г., стоившее жизни 600 тыс., а возможно, и миллиону человек, и столь масштабные жертвы объясняются тем, что блокаду вокруг города держали значительные части двух немецких армий (Gerlach, 1998: 10–84; Hürter 2006: 497–507)[147].

Одна из главных причин, объясняющая, почему политика голода смогла снискать столь широкое одобрение ведущих партийных и государственных органов, – это обманчивое представление о ней как о необходимой предпосылке успеха германской военной операции. Военному руководству рейха было более чем очевидно, что успех кампании зависит от скорости продвижения войск, а она, в свою очередь, зависела от способности аппарата снабжения поставлять в войска топливо, боеприпасы и продовольствие. Поэтому, чтобы большую часть этих военных припасов не пришлось везти из рейха и чтобы таким образом разгрузить транспортные маршруты, на перевозку продовольствия налагались серьезные ограничения, и вместо этого немцам предлагалось добывать продовольствие самим, как это ясно прозвучало на собрании статс-секретарей 2 мая 1941 г. – «с территории». В этом случае шанс на победу Германии в войне был прямо пропорционален способности войск кормиться с занятых советских земель, естественно, в ущерб коренному населению. В этом смысле политика голода соответствовала интересам вермахта (Kay, 2006a: 131–132).

Соответственно, особые инструкции ОКВ к директиве № 21 (дело «Барбаросса»), изданные 19 мая – спустя две с половиной недели после встречи 2 мая, гласили: «Солдаты должны усвоить, что всякое сокращение запасов, особенно провизии, означает появление новых военных задач» (Müller, 1984: 308–312)[148].

В самом первом абзаце своей рецензии Арнольд и Любберс указывают, что, мол, моя статья отражает последние тенденции в историографии национал-социализма, которая «не стала более нейтральной и не приобрела научности, а напротив, этих качеств у нее убавилось» (с. 613)[149]. В действительности вызывают большие сомнения как раз научность и нейтральность статьи Арнольда/Любберса. Заключительный абзац авторы начинают следующим пассажем: «В последние годы изучающие Третий рейх историки спорят не столько о фактах, сколько об интерпретациях, часто диаметрально противоположных друг другу. Разногласия являются отражением точек зрения ученых на свой предмет – предпосылок, исходя из которых они классифицируют и оценивают свои данные» (с. 625). Это в полной мере относится к собственной книге Арнольда (Arnold, 2005), которую разнесла в пух и прах целая группа специалистов в данной области, среди них Кристоф Дикманн, Кристиан Герлах, Томас Кюне и Армин Нольцен (Dieckmann, 2005: 253–255; Gerlach, 2006: 295–297; Kühne, 2006; Nolzen, 2005: 668). Нольцен свою рецензию закончил словами: «Больше всего раздражает то участие, которое автор проявляет по отношению к вермахту. Столь сильное сочувствие преступникам повергло рецензента в крайнее недоумение» (Nolzen, 2005: 668)[150]. Статья Арнольда и Любберса завершается следующим пассажем: «При исследовании роли вермахта в Третьем рейхе, однако, критически необходимы не всеобъемлющие теории, а оценки сложных исторических контекстов и процессов развития. Только так можно добиться сбалансированной оценки тех событий» (с. 626). Абсолютно верное утверждение. К сожалению, никакой «сбалансированной оценки» у Арнольда и Любберса мы не находим. Их призыв к таковой есть не что иное, как подобие дымовой завесы, призванной скрыть от читателя истинную повестку их работ и в том числе рассматриваемой здесь статьи.