Начинается праздничный концерт. Все идет отлично, замечательно, но организаторы встречи в напряженном ожидании. То один, то другой спускаются вниз, выходят на набережную. Она все так же пустынна. Квадраты света лежат на снегу, но достаточно отойти немного в сторону — и сразу погружаешься в темноту. Только на том берегу Невы, за Литейным мостом, видно шевелящееся огненно-рыжее пятно. Это красногвардейский пост разжег костер.

Отзвучала «Сорочинская ярмарка». На сцене появляется «Старый год» — в зипуне, в мохнатой шапке, с клюкой — и произносит прощальную речь: да, прошло, прошло его время, пора уходить, но он надеется, что не зря пожил на свете и что будет чем помянуть его в грядущих веках…

В зале раздвигают стулья, освобождают место для танцев. На сцене размещаются трубачи. Взмахнул палочкой капельмейстер, и первые пары заскользили по натертому паркетному полу…

Время летит. Нет, не смогут, наверное, приехать сегодня дорогие гости из Смольного.

Батько Гордиенко собрался уходить. Одежда у него в артистической, за сценой. Чтобы не пробираться одетым через зал, не мешать танцующим, он решает пройти черным ходом. Здесь, на узкой полутемной лестнице, тускло светит угольная лампочка.

Навстречу ему поднимаются двое; шапки, воротники у них запорошены снегом. Гордиенко прислоняется к перилам: кто бы это мог быть в такой поздний час?

И вдруг сердце у него начинает стучать гораздо сильнее, чем ему положено.

— Владимир Ильич! Надежда Константиновна! Почему здесь? Мы ждали вашу машину с набережной.

— Заехали как-то неудачно, не с той стороны… еле нашли лестницу. — Ленин стряхивает снег с воротника, здоровается. — Извините, что так запоздали. Раньше никак не могли.

У Гордиенко дрожат руки от радости; вот счастье-то, что не успел уйти. Он выводит гостей в коридор. Их встречают мощные раскаты духового оркестра, дружное притоптыванье каблуков.

Вспомнив дискуссию о танцах, Гордиенко осторожно поглядывает на Ленина.

— Весело у вас! — одобрительно улыбается Владимир Ильич. — А нельзя пройти как-нибудь этак… понезаметнее?

— Понезаметнее? — Гордиенко задумывается. — Разве что через сцену!

Они идут к лесенке, ведущей на сцену. Навстречу попадается товарищ Костя — одновременно и сияющий и страшно озабоченный. Батько тянет его за рукав, говорит на ухо коротко, быстро:

— Оркестру — «Интернационал»!

Костя бросает молниеносный взгляд на гостей, круто поворачивается и взбегает по лесенке. Гости поднимаются на сцену. Идут, стараясь держаться поближе к стенке. И вдруг смолкает оркестр. Танцующие пары недоуменно останавливаются: что такое? Ведь танец не закончился!

Неожиданно на полную мощь гремит меднотрубый «Интернационал». Короткое замешательство — и точно прибой устремился к сцене. Теперь уже никуда не укрыться дорогим гостям. Владимир Ильич улыбается уголками глаз. Перехитрили все-таки. На воротнике у него еще поблескивают нерастаявшие снежинки.

А шквал аплодисментов гремит все сильнее.

Владимир Ильич подходит к краю сцены, вынимает часы, показывает на них. Он поздравляет выборжцев с Новым годом. Говорит о трудном и необыкновенном счастье строить новое, еще не виданное в истории государство трудящихся. О том, что молодой Советской республике придется отстаивать себя в тяжелой борьбе, но что народ, который создал Советскую власть, не может быть побежден.

В ответ ему гремят такие аплодисменты, которых никогда не слыхивал этот зал, — такие, что закачались подвесные хрусталики в массивных люстрах под высоким потолком.