— Я-то легче всех отделался… Слушай, говорят, у тебя тут строгая диета. Когда тебя выпишут, знай ни в какую Софию ты не поедешь. Заберу тебя в село до осени, до зимы — покуда душе твоей угодно.

Нягол улыбнулся.

— Кроме шуток, мы так решили. Тогда мы с тобой на такую диету сядем, что никакие весы не выдержат!

— Обязательно, Гроздан!

— Ты мужик двужильный, потерпи еще немного, пока перевал не одолеешь, о другом не думай, уж мы обо всем позаботимся. Сегодня я сказал нашему партсекретарю: нужно выгнать Еньо из партии, посмертно, чтобы надолго запомнилось!

Нягол слушал, словно издалека.

— А он говорит, что нет такого параграфа. Нет, так будет!

В дверях появилась сестра, и Гроздан коснулся руки Нягола:

— Выгоняют, бай Нягол. Смотри у меня: здоровье и только здоровье! Чтобы на следующей неделе уже был на ногах. Ну, пока!

И он вышел, не затворив за собой дверь.

Нягол опустил веки. Так было легче. Гроздан — прямо местного масштаба Стамболийский, только усов не хватает.

Вошла сестра, спросила, как он себя чувствует, не устал ли, потому что снаружи ждут писатели. Нягол удивился: какие писатели? Из Софии, главврач разрешил им зайти, но не надолго. Нягол кивнул и тут же услыхал голос Грашева:

— Ну-ка поглядим, кто тут лежит, не желает встречать гостей?

Шумно вошел Грашев, за ним Кира — когда-то они с Няголом были товарищами по РМС. Увидев больного, Грашев моментально сменил тон и походку.

— Здравствуй, — приглушенным голосом произнес он, подходя чуть ли не на цыпочках к пожелтевшему Няголу.

Нягол подал иссохшую руку.

— Здравствуй, дорогой, здравствуй, — сказала и Кира.

«Думают, что я уже на краю могилы», — решил Нягол, рассматривая их смущенные лица.

Сестра принесла стулья и вышла. Наступила неловкая тишина. Снаружи доносился звон металлической посуды.

— Угодил же ты, брат, в историю, — первым нару — шил молчание Грашев, — сильно похудел. Но выглядишь ты неплохо, что-то бодрое читается во взгляде.