Нягол коротко усмехнулся.

— Не забуду, как стукнула калитка в тот первый раз, я еще стирала тогда у колодца. Мальо, помню, еще не вернулся с работы…

— Здесь я был… — поправил ее Мальо.

— Ну, думаю, гость дорогой пожаловал, а оно совсем другое оказалось, — Иванка переставила тарелки с закуской, долила всем ракии. — Я уж тебе, Нягол, начистоту признаюсь: сначала-то я усомнилась. Мы тут, в селе, уже знали, что к чему, был у нас один Еньо, вообще-то он в свое время большого лиха хлебнул в полиции, несчастный был парень, но как завертела его эта карусель — все село взвыло. Очень его поддерживали в городе, очень ему верили, а селу не верили.

— Какой Еньо, — спросил внезапно помрачневший Нягол, — тощий такой, с дикими глазами?

— Сейчас-то он присмирел, его на пенсию турнули, да еще, говорят, звания активного борца лишили, — пояснил Мальо.

— Он, он самый, он и теперь задирается, когда налижется. А ты откуда его знаешь?

— Встретил в прошлом году в пивной, — пробормотал Нягол и вспомнил давнишнюю встречу в корчме, животную злобу Еньо к нему, поверженному. А ведь они знали друг друга с ремсовских времен.

— У Еньо болячки давнишние, — добавила Иванка. — Мать его, Веса, хромая была и сильно выпивала. А отец его был тихий, безответный, добывал камень во-о-он там наверху, на Емаче. Сам клинья забьет, сам ручку дернет и заряд взорвет. Там под скалой и остался, засыпало его породой.

— Добрая душа был бай Димитр, — поддержал ее Мальо. — Он нашим в горах патроны делал, фитили давал, но Веса была злющая баба.

— Вечно она перед всеми права, вечно несчастная да обиженная, а сама завистливая и на людей клевещет до девятого колена… Еньо в нее пошел — точь в-точь Веса, даже борода у него не выросла.

— Верно, — сказал Мальо.

— Ведь посмотреть на него, — мужичишка-то с ноготок, а всем селом понукал и на больших людей огрызался, а все от злобы, попутала его злоба и зависть. Умом-то он прост, бедолага, бывало на собраниях одно и то же мелет: мы, говорит, знаем наших врагов, мы им ворота дегтем вымажем и карманы вывернем, всю заразу выведем, потому как того требует революция!

— Черствой души человек, грубый и дикий! — прибавил Мальо.

— Мы с Мальо не раз думали о том, — вновь подхватывала разговор Иванка, — что за наше обще дело вставали все бедные и угнетенные, оно и ученых людей привлекало, но мы тебе скажем вот как много мести в нем накопилось, много злобы и зависти. Хорошо еще, что мы этой болезнью отболели вовремя спохватившись. Однако… Эх, кажись, упустила ниточку, о чем это я говорила?

— О тех годах, когда Нягола взяли в оборот, — напомнил ей Мальо с улыбкой.

— Правильно, годишься вести круглый стол по телевизору! — Иванка важно кивнула мужу. — Так вот, Нягол, в селе все про это знали, но чтобы за тебя взялись…

— Это быльем поросло.

— Ваше здоровье! — пристукнул Мальо рюмкой о стол. — Вперед надо смотреть, а не назад.

По ночам, когда в доме все затихало, очнувшись от первого сна, Нягол чувствовал себя необыкновенно бодро. Он садился на кровати, той самой кровати с расписными металлическими спинками и растянутыми пружинами, на которой он спал долгие месяцы, когда его исключили из партии и нигде, даже в отчем доме не было ему приюта.