С ослом поравнялся серый «додж», на котором сидел скучавший американец. Увидев мирно шествующего осла, он приподнялся и с размаху отпустил ему такой удар толстой палкой, что осел присел на задние ноги от неожиданности. Потом он взглянул печальными глазами на обидчика, перед которым ничем не провинился, и, решительно шагнув, встал поперек моста, загородив дорогу «доджу».
Он стал со своими дровами как раз посередине моста, и движение остановилось. Разойтись на мосту машины уже не могли. Сзади кричали: «Что там случилось? Почему остановились?» Шум и крик поднялись со всех сторон. Погонщик схватил осла за уши, но не мог сдвинуть его с места. Американец ударял его палкой, но осел стоял неподвижно, как будто град ударов падал на кого-то другого, но не на него. Образовалась пробка.
Осла тащили за хвост, его ударяли в бока, шоферы гудели ему в уши, брань сыпалась на его серую голову, его толкали и руками и ногами — он стоял, как дерево.
Длинные хвосты машин протянулись с обеих сторон моста, и никто не знал, что делать.
Американец кричал: «Сбросьте его в реку, проклятого!» Проклятый стоял как ни в чем не бывало и отгонял хвостом мух, кружившихся над ним.
Англичане и американцы орали изо всех сил, смешливые крестьяне отпускали разные шутки по их адресу, машины ревели. Со стороны можно было подумать, что на мосту идет рукопашный бой, столько людей столпилось вокруг осла. Один он смотрел невозмутимо на всю эту суматоху.
Тогда четверо широкоплечих грузчиков подошли к нему, плюнули на руки, присели, каждый взял ослиную ногу в руку. Они приподняли осла и отнесли его в сторону. Они несли его, как несут памятник, до мостовых перил, к которым и прислонили его.
Машины сдвинулись с места. Путь был свободен. И когда осел увидел, что «додж» с его обидчиком исчез среди других машин, он вздохнул, насупился, повертел ушами и пошел дальше, оглядываясь изредка на то место, где он нарушил только что правила движения на мосту через быструю и светлую реку Рави.
Американский консул
Американский консул в Лахоре в день, когда открылась конференция прогрессивных писателей Пакистана, послал одного из своих агентов послушать, что будут говорить на этой конференции.
Хотя у этого агента было много разных имен, мы будем называть его Махбуб, как называл его хозяин. Так вот Махбуб пришел с конференции и, чинно оглаживая бороду, смиренно доложил, что выступающие писатели ругают американских и английских поджигателей новой войны.
— Не может быть! — воскликнул консул. — Как они смеют? Может быть, ты не так понял...
— Уши господина слышали то, что я сказал, и я был бы рад усладить его слух радостным сообщением, но если идешь в дом неверия и мятежа, что можно принести оттуда, кроме мрака и горечи...
Он хотел распространяться дальше, но консул резко прервал его и спросил:
— Ты можешь устроить так, чтобы я видел этих людей, а они меня нет?
— Могу, — отвечал, подумав, Махбуб. — Там рядом есть отдельное помещение, откуда вы увидите все, что происходит.
Консул, как всякий американец на Востоке, считал себя чуть ли не полубогом, а всех восточных людей — существами низшей расы. Он стоял и жадно вглядывался в президиум, в ораторов, выступавших перед микрофоном, в народ, переполнявший зал. Он видел людей всех возрастов, от молодых поэтов до седобородых писателей. Он видел женщин — иные из них чуть прикрывали лица, иные из них, в европейском платье, сидели с открытыми лицами и писали в записных книжках. Пестрое зрелище представляли собравшиеся, так как на конференцию съехались делегаты со всех концов большой страны и каждый отличался и цветом и покроем одежды.
Но их всех объединяла общая решимость сделать литературу действительно полезной народу, орудием просвещения. Да, они выступали против тех, кто хочет бросить народы в пламя новой мировой войны.
Американец плюнул, вернулся домой и позвал Махбуба:
— Вот что, Махбуб, ты поставишь своих людей так, чтобы они слушали, что говорят в зале, что говорят выступающие, что говорят в президиуме. О каждом выступлении, в котором затрагивается политика Америки, сейчас же доносить мне! Я хочу все знать! Ступай!