Изрядно намучившись, я взял себя в руки и решил попробовать прыгнуть без лонжи (страховка для артистов. —
Громов спросил:
— Ты точно готов?
Я гордо ответил «да», будучи, на самом деле, совсем не готовым к этому. И вот он меня страхует, я иду, он дает мне толчок, как бы переворачивает в воздухе, а тут… я передумываю «приходить» на ноги. Громов тут был совсем не при чем, он сделал все правильно, вытолкнул меня по всем правилам. Но я — «пришел» на шею.
Лежу, не шевелюсь, вокруг все бегают, с ума посходили, занятия прекратили — катастрофа, парень «сломался»… Кое-как погрузили меня на носилки, отнесли в медкабинет, благо он был рядом.
Как показало исследование, позвоночник у меня был поврежден в двух местах — 6 и 7 позвонки в шейном и грудном отделах. Все понимали, что я больше профессионально не пригоден. По профнепригодности я и был отчислен из училища. Так, в одночасье, рухнула моя мечта — быть артистом.
Теперь мне была одна дорога — обратно в Коряжму. Где в это время разворачивалась семейная драма.
За какое-то время до происшествия с сальто мортале моя мама была в отпуске, на обратном пути собиралась заехать ко мне в Москву. Поезд проезжал станицу Курганную в Краснодарском крае, где жила бабушка, папина мама. Поезд стоял там полчаса. Бабушка подошла к вагону, чтобы увидеться, передать какие-то гостинцы для меня.
Мама стала спускаться к ней из вагона. Перрон был очень низкий, а на ступенях — изморозь. Мама поскользнулась и упала, а бабушка, растерявшись, попыталась ее поднять и неудачно потянула. Итог — тазобедренный перелом со смещением. Конечно, ее сняли с поезда и отправили в больницу, надолго.
В это время мой отец загулял и ушел из семьи. Он сначала даже не хотел ехать за мамой, чтобы привезти ее домой, в Коряжму, с загипсованной ногой. Бабушка, конечно, провела с ним воспитательную работу, и он все же приехал. Всю обратную дорогу они молчали.
У матери слезы-сопли, ходить не может, потому что гипс по бедро, муж от нее уходит и даже переезжает в другой город с другой женщиной. В это время ломаюсь я. И приезжаю — еще один калека. Пытаюсь поговорить с отцом, мол, что ты творишь? Ты видишь, что с нами произошло?!
Он отвечает:
— Я ничего не могу сделать…
— Тогда ты мне больше не отец.
Потом, когда я стал старше и получил собственный болезненный и иногда горький опыт в делах сердечных, я, конечно, понял, что он действительно не мог тогда по-другому. И даже как будто не услышал этих страшных слов от меня.
И вот — приехал я, переломанный, домой. Отец ушел, мама — на костылях, ходить почти не может. Я — лежу в корсете. Обстановка в доме, конечно, нервная.
Единственным человеком, который нас поддерживал в этот непростой момент, была моя любимая 72-летняя бабулечка Маня (Мария Михайловна Вяткина, мамина мама).
Готовила, стирала, помогала нам с мамой доползать до туалета. Она юморная была, говорливая, но если что не по ней — могла и матом. Любила под настроение выпить 50 грамм водки и пела частушки. Так она нас развлекала. Пекла мои любимые шанежки («шаньги» — северное блюдо, из теста с разными начинками
О том, что произошло у матери с отцом, не обмолвилась ни разу.
И только благодаря бабушке, ее энергетике этот период прошел как-то более-менее ровно, спокойно. Она буквально на своих плечах вытащила нас из этой катастрофы.