Моя маленькая племянница Темпл, тоже обучавшаяся в Грюнвальде, приехала ко мне на три недели. Она часто танцевала у моря.

Крэг все не мог успокоиться. Он то приезжал, то уезжал. Но я была уже не одна. Ребенок заявлял о себе все чаще и чаще. Было так странно видеть, как мое прекрасное мраморное тело расплывалось и деформировалось. Такова страшная месть природы, чем утонченнее нервная система, чем чувствительнее разум, тем больше испытываешь страдания. Бессонные ночи, часы, наполненные болью. Но и радостью тоже. Безграничная, беспредельная радость, когда я брела каждый день по пустынному берегу между Нордвиком и Кадвиком, когда с одной стороны вздымалось огромными волнами море, а с другой возвышались дюны. Почти всегда на побережье дули ветры – порой мягкий ласкающий ветерок, а порой столь сильный бриз, что я с трудом продвигалась против ветра. Иногда разражался страшный шторм, и вилла «Мария» раскачивалась, словно корабль в море, всю ночь напролет.

Я стала страшиться общества. Люди говорили такие банальности. Как мало ценится святость беременной женщины. Как-то я увидела идущую по улице беременную женщину. Прохожие смотрели на нее без какого-либо благоговения, но, напротив, взгляды прохожих были абсолютно лишены почтения, они насмешливо переглядывались, словно эта женщина, несущая в себе новую жизнь, являлась превосходным объектом для шуток.

Я закрыла дверь перед всеми посетителями, кроме одного доброго и верного друга, приезжавшего из Гааги на велосипеде, он привозил мне книги и журналы и развлекал рассказами о новых произведениях искусства, музыки и литературы. Он был женат на великой поэтессе, о которой часто говорил с обожанием и нежностью. Он был обязательным человеком – приезжал по определенным дням, и даже сильный шторм не мог заставить его уклониться от расписания. Не считая его посещений, я проводила большую часть времени наедине с морем, дюнами и ребенком, который, казалось, проявлял все больше нетерпения выйти в мир.

Гуляя у моря, я порой ощущала избыток сил и отваги и думала о том, что это создание будет моим, и только моим, но бывали дни, когда небо было серым, а холодное Северное море сердито вздымало волны, меня охватывала вялость, и я ощущала себя несчастным животным, загнанным в мощную ловушку, мне приходилось бороться с непреодолимым желанием бежать, бежать. Куда? Хоть в глубину мрачных волн. Я боролась с подобными настроениями, мужественно преодолевала их и старалась, чтобы никто не заподозрил моих чувств, но, тем не менее, подобные настроения подстерегали меня в свободное время, и их было трудно избежать. К тому же мне казалось, будто большинство людей отступилось от меня. Мама, казалось, находилась где-то за тысячу миль. Крэг тоже выглядел на удивление далеким, погруженным в свое творчество, в то время как я все меньше и меньше могла думать о своем искусстве, но все больше была поглощена этой страшной чудовищной задачей, обрушившейся на меня, этой сводящей с ума, дарящей радость и боль тайной.

Как долго и мучительно тянулись часы! Как медленно проходили дни, недели, месяцы! То испытывая надежду, то впадая в отчаяние, я часто думала о своих путешествиях в детстве, о юности, о скитаниях по дальним странам, о своих открытиях в области искусства, и они казались мне каким-то далеким, туманным прологом, ведущим к этому – состоянию, предшествующему рождению ребенка. Подобное могла бы испытывать любая крестьянка! Таким оказался кульминационный пункт всех моих честолюбивых стремлений!

Почему же рядом не оказалось моей дорогой матушки? Она пребывала во власти нелепого предрассудка, что мне следовало выйти замуж. Но она выходила замуж, сочла брак невозможным и развелась со своим мужем. Так почему же хотела загнать меня в ту же ловушку, от которой так жестоко пострадала сама? Все мое существо восставало против брака. Я считала тогда и до сих пор думаю, что брак – это абсурдное и порабощающее учреждение, неминуемо ведущее, особенно когда дело касается артистов, к судебным процессам по расторжению брака и к нелепым и пошлым тяжбам. Если кто-то сомневается в моих словах, пусть попробует подсчитать количество разводов в артистическом мире и все скандалы, о которых писали американские газеты за последние десять лет. И все же, полагаю, наша драгоценная публика любит этих артистов и не может жить без них.

В августе ко мне присоединилась женщина по имени Мэри Кист, которая должна была стать няней и которая впоследствии стала моим дорогим другом. Я никогда в жизни не встречала более терпеливого, милого и доброго человека. Она умела хорошо успокоить. А должна признаться, что в ту пору меня стали одолевать страхи. Тщетно я пыталась убедить себя, что у всех женщин есть дети. У моей бабушки их было восемь, у мамы – четверо. Все это в порядке вещей. И тем не менее испытывала страх. Чего? Безусловно, не смерти, даже не боли – какой-то непонятный страх неизвестно чего.

Подошел к концу август, пришел сентябрь. Моя ноша стала очень тяжелой. Вилла «Мария» стояла высоко на холме, нужно было преодолеть почти сто ступеней. Часто я думала о своем танце, и жестокие сожаления терзали мне душу. Но затем я ощущала три энергичных толчка и движение внутри себя, улыбалась и думала: что, в конце концов, представляет собой искусство – всего лишь тусклое зеркало радости и чуда любви.

Мое прекрасное тело все больше и больше раздувалось под моим изумленным взором. Моя упругая маленькая грудь стала большой, мягкой и отвислой. Мои быстрые ноги утратили проворность, лодыжки распухли, стали болеть бедра. Где моя восхитительная юношеская фигура наяды? Куда подевалось мое честолюбие? Моя слава? Часто вопреки своей воле я казалась себе несчастной и сокрушенной. Эта игра с гигантской жизнью оказалась слишком невыносимой для меня. Но я думала о ребенке, который должен был родиться, и все грустные мысли исчезали.

Беспомощные жестокие часы ночного ожидания: когда лежу на левом боку, на сердце что-то давит; поворачиваюсь на правый – опять неудобно, наконец, ложусь на спину; я всегда жертва неуемной энергии ребенка, пытаюсь с помощью рук, прижатых к вздувшемуся животу, передать послание ребенку. Жестокие часы наполненного нежностью ночного ожидания. Кажется, будто бессчетное количество ночей проходит подобным образом. Вот какой ценой мы расплачиваемся за славу материнства.

Однажды судьба даровала мне чрезвычайно приятный сюрприз: моя милая подруга Кэтлин, которую я знала по Парижу, приехала оттуда с намерением остаться со мной. Она обладала особым магнетизмом и была переполнена жизненными силами, здоровьем, мужеством. Впоследствии она вышла замуж за исследователя капитана Скотта. Как-то днем мы сидели за чаем, когда я ощутила сильный толчок, будто кто-то ударил меня в середину спины, затем пришла ужасная боль, словно мне вставили бурав в позвоночник и пытаются его вскрыть. С этой минуты началась настоящая пытка, словно я, несчастная жертва, попала в руки мощного и безжалостного палача. Не успела я оправиться от одного приступа, как начался другой. Еще говорят об испанской инквизиции! Женщине, родившей ребенка, не стоит ее бояться. Это довольно мягкая забава по сравнению с рождением ребенка. Неумолимый, жестокий, не знающий отдыха, ужасный невидимый джинн крепко сжимал меня и в непрекращающихся судорогах разрывал мои кости и сухожилия на части. Утверждают, будто подобные страдания вскоре забываются. Могу только ответить: стоит мне закрыть глаза, и я снова слышу свои пронзительные крики и стоны, словно все начинается сначала, и что-то окружает меня, отделяя от себя самой.

Это неслыханное, нецивилизованное варварство заставлять женщину выносить подобные чудовищные страдания. Это нужно исправить. Это нужно прекратить. Просто нелепо, что при нашем современном состоянии науки не существует безболезненного деторождения как чего-то само собой разумеющегося. Это столь же непростительно, как если бы врачи стали удалять аппендицит без анестезии. Каким же сверхъестественным терпением или отсутствием интеллекта надо обладать женщине, чтобы выносить хоть мгновение такую жестокую бойню?

Этот ужас, который невозможно выразить словами, продолжался два дня и две ночи. А на третье утро этот нелепый врач принес огромные хирургические щипцы и без какой-либо анестезии завершил бойню. Думаю, пережитое мной не может сравниться ни с чем – разве что с ощущениями человека, которого переехал поезд. Не хочу ничего слышать ни о движении женщин, ни о движении суфражисток до тех пор, пока женщины не положили конец этим, как я считаю, бесполезным страданиям и не настояли на том, чтобы операция по рождению ребенка стала бы такой же безболезненной и приемлемой, как любая другая операция.

Что за нелепый предрассудок стоит на пути к осуществлению подобной меры? Что за жеманное преступное невнимание? Конечно, можно ответить, что не все женщины испытывают подобные страдания. Нет, так же как краснокожие индианки или африканские негритянки. Но чем цивилизованнее женщина, тем ужаснее страдания, причем бессмысленные страдания. Ради цивилизованных женщин следует изыскать цивилизованное средство от этого ужаса.

Что ж, в результате я все-таки не умерла. Нет, я не умерла, как бедная жертва, вовремя снятая с дыбы.

Вы можете сказать, что, увидев ребенка, я была вознаграждена. Да, безусловно, я испытала совершенную радость, но, тем не менее, я и сегодня дрожу от негодования при мысли о том, что мне пришлось перенести и что приходится выносить другим женщинам-жертвам из-за невыразимого словами эгоизма и слепоты ученых мужей, допускающих подобную жестокость, которой можно было бы избежать.

Но ребенок! Ребенок был просто изумительный, с тельцем купидона, с голубыми глазами и длинными темно-русыми волосами, которые впоследствии выпали и уступили место золотистым кудрям. И чудо из чудес, этот ротик искал мою грудь, впился в нее беззубыми деснами, принялся тянуть и пить хлынувшее молоко. Описала ли хоть одна из матерей испытанное ею чувство, когда детский ротик кусает ее сосок и молоко выступает из груди?

Этот жестокий, кусающий рот подобен рту любовника, а рот любовника, в свою очередь, напоминает нам о младенце.

О, женщины, что пользы нам становиться юристами, художницами или скульпторами, когда существует это чудо? Теперь я познала эту огромную любовь, превосходящую любовь к мужчине. Я лежала, распростершись и истекая кровью, разрываемая на части и беспомощная, в то время как маленькое существо сосало мне грудь и тихонько подвывало. Жизнь, жизнь, жизнь! Дайте мне жизнь! Где же было мое искусство? Мое искусство или какое-либо иное? Какое мне дело до искусства! Я ощущала себя богиней, находящейся выше любого художника.