– Называй меня Вовкой или Спирей – как больше нравится.

– Мы должны подчиняться приказам начальства, – ответила Гаша. – А оно считает, что у тебя нет имени.

– Тогда почему?..

Но она не дала Спире задать вопрос, нахмурила брови, приложила ладонь к его губам, и он послушно замолчал. Но стоило лишь ей отнять ладонь – он тут же ухитрился ее поцеловать.

Она носила суп обоим, обихаживала, наставляла, искажала записи о результатах анализов так, чтобы доктор Отто не считал их слишком уж окрепшими.

Спиря не пытался расспрашивать ее, домогался с одним лишь вопросом:

– Скажи мне, милая, я один выжил? Других нет?

Она отмалчивалась, печально качала головой, смотрела с грустью, как закипают слезы в уголках его глаз, и молча отходила в сторону. Так продолжалось до тех пор, пока в дело не вмешалась Леночка.

Добровольная помощница сновала по госпитальному двору с котелками и корзинками, полными пробирок. В огромных, не по размеру кирзовые сапогах, обутых на толстые носки козьей шерсти, в платке, повязанном поверх ватника крест-накрест, она сновала между лабораторным домиком и госпитальными палатами. Сосредоточенная озабоченность никогда не покидала бледного личика. Ее можно было бы принять за старушонку, но необычайное проворство движений и звонкий голосок, выдавали юный возраст. И мадьяры, и немцы относились к ней со снисходительной терпимостью, угощали галетами, совали в карманы банки со сгущенным молоком и никогда не били.

Простодушная девчонка выдала гашин заветный секрет, рассказала Спире, что в одной из палат есть еще один боец. Буйный, хваткий, высокий, смелый, красивый. Леночка рассказывала о нем взахлеб, а Спиря слушал, и светлая щетина на его щеках становилась мокрой от слез. Наконец Леночка договорилась: произнесла Костино имя. Спиря просился встать, пойти посмотреть на товарища, но Леночка со слезами на глазах умоляла его не делать этого, уговаривала прикидываться больным, немощным во избежание больших бед. И Спиря повиновался. Тихими темными вечерами он бродил взад и вперед по палате, опираясь на ее плечо, смотрел на светло-русую макушку. Она ему рассказывала о жизни в Киеве, о потерянных родителях, о бабушках и дедушках, о маленькой, надоедливой Ольке. Он ей – о том, как становится лед на большое реке Енисей, о тайге, о рыбном промысле и лесном зверье.

– Тебе бы куклами играть в самый раз, – приговаривал он. – А не тут в гнойных бинтах ковыряться. Так-то оно!

Это началось, когда на открытых солнцу местах снега не стало совсем, истек ручьями, напитал талой влагой узенькую Горькую Воду, превратив речку-переплюйку в широкий, бурливый поток. Зимняя влага ушла в черную почву полей и огородов. Лишь в затененных местах да под заборами снег еще лежал. Дед Серафим в эти дни редко заговаривал с Гашей, все время пропадая где-то в селе. Как-то ночью Гаша услышала сквозь сон короткий разговор хозяев.

– Может, пронесет, – едва слышно проговорил Серафим. – Степь широка, дорог в ней много. Может, и протопают солдатики мимо…

– Надеждиным на огород бомба упала, – отвечала сонным голосом Надежда. – Упала, да не взорвалась…

– Чья бомба?

– Да кто разберет… бомба и бомба… не взорвалась… может, и нас пронесет?

Гаша уснула с простой мыслью, что и ее, и Костю уж точно не пронесет, а потому нет смысла волноваться…

В эти дни Гаша неотступно думала о Косте и только о нем одном. И еще «вальтер» Отто не давал ей покоя. С усилением канонады работы в лаборатории прекратились, и Гаша подолгу стенографировала, помогала Отто приводить в порядок его записи и заметки. Доктор Рерхен всецело посвятил себя демонтажу оборудования, доктор Кляйбер не вылезал из анатомички. Пока ночи были морозны, он ковырялся в мертвых телах, извлекая из них и консервируя жизненно важные органы.

Несколько раз территорию госпиталя навещал Зибель. Он инспектировал демонтаж оборудования и каждый раз заглядывал в госпитальный корпус. Гаша строго-настрого наказала Спире из постели не вылезать, стараться разминать мышцы, главным образом ноги, тайно, по ночам, когда даже бдительного Федора смаривала дрема.

Гаша проснулась внезапно. Поначалу она не слышала ничего, кроме привычных звуков спящего дома. Гаша приподнялась, присмотрелась, силясь разглядеть в полумраке циферблат ходиков. Так и есть, уже половина пятого. Пора вставать. Она поднялась, сунула ноги в валяные боты, накинула на плечи шаль и отправилась на двор. Весеннюю грязь сковало ночным морозцем. Под ногой звонко хрустнул ледок.