– Скажи!

Он поднял костистую руку, поманил ее. Восемнадцать лет, а лицо, словно адским пламенем опалено. Страшное лицо. Никаких чувств на нем. Лишь тоска и голод. И еще: страшное звериное желание выжить. Сердце Гаши мучительно сжалось. Как же так? За что? Страх, страдание, смерть! Не в бою смерть, не от пули. Такая смерть – быстрая да на миру – благо и почет, и нестрашно совсем. Но только не здесь, не корчась неделями, не от ядовитых инъекций доктора Отто!

– Ты не бойся и не жалей меня, – проговорил он. – Главное: не бойся, гони страх. Доживем как-нибудь до конца.

– Его фамилия Спиридонов. Зовут Владимиром. Но ему хуже, чем тебе. Пока не встает. Вас надо кормить мясом, а у меня его нет.

Костя перевернулся на спину, уставился в потолок.

– Погоди! Вот наберусь сил, мадьяров начну грызть и глодать… грызть и глодать…

Гаша смотрела на его осунувшееся лицо. Неделю назад, вдоволь наговорившись с умирающими на соседних койках, он впадал в беспамятство. Теперь просто забывался тревожным, поверхностным сном. Дела шли на поправку.

Гаша привыкла ходить по Горькой Воде, не поднимая глаз, стараясь различить под покровом снеговой пороши новые ловушки. Тем более что Никодимушка пугал ее всячески. Намекал и на волчьи капканы, и на странную смерть от удавления, постигшую местного пономаря в тысяча девятьсот двадцать седьмом году. А тут еще Леночка повадилась сопровождать ее повсюду. Зачем? Девятилетняя девочка, худенькая и добродушная, всерьез надеялась спасти от опасности, уберечь, выручить, помочь. Гаша улыбалась своим мыслям, нечаянные слезинки закипали в уголках ее глаз. Влажный вечерний туман превращал весенние сумерки в густое, непроглядное молоко, скрадывал цвета и очертания предметов, глушил звуки. Гаша осторожно ставила ноги, вглядываясь в тропу у себя под ногами. Леночка крепко сжимала ее ладонь своею. Обе не замечали преследования. Лишь получив чувствительный удар по спине, Гаша опомнилась и обернулась. Голову незнакомца покрывала округлая каска немецкого образца. Гаша обратила внимание и на немецкий ремень, щегольской, из плотной кожи. Широкую пряжку когда-то украшала свастика, но теперь она была стерта, спилена, а поверхность пряжки заново отполирована. Из-под советского ватника виднелась советская же гимнастерка. Гаша фыркнула, не сумев сдержать отвращения. На посеревшем, нечистом воротничке гимнастерки копошились вши.

– Кто вы? – тихо спросила она и повторила по-немецки: – Wer bist du?[82]

– Не тявкай, овчарка, – был ответ. – Отвечай толком – будешь жить, а нет то…

Дуло автомата больно уперлось ей в грудь. Гаша отступила, поскользнулась, но устояла. Леночка замерла рядом. По счастью, девочка благоразумно молчала.

– Кто тут есть кроме румынцев? Эсэсовские части? Ты, шалава, вышла из-за забора. Что там? Склад? Что за части? Отвечай быстро!

– В селе венгерские части… румын нет… немцы… Полроты СС… не больше… – Гаша твердо смотрела в холодные, зеленоватые глаза бойца.

– Что за забором?

– Госпиталь… Научные опыты проводят… На людях… Там военнопленные… были… сейчас живых не осталось… Вы меня убьете?

– Убил бы, да шуметь неохота, – боец усмехнулся, смерил ее взглядом. Улыбка его сделалась сальной. – Резать жалко и патронов жаль…

Он исчез в тумане. Исчез неслышно, словно бесплотный дух. Гаша глубоко вздохнула, подавляя крик, прислушалась. Где-то совсем неподалеку послышались тяжелые шаги. Кто-то безбоязненно шлепал по лужам у нее за спиной. Гаша обернулась. В густом тумане уже можно было различить большую, закутанную в платок фигурку. Клавдия приближалась к ним, осторожно ступая огромными кирзовыми сапогами. Женщина шла прямо по лужам, медленно и тяжело ступая, опасаясь оскользнуться на покрытом талой водой льду.

– Клава! – взмолилась Гаша. – Ну зачем ты! Тут недобрые люди…

– Я видела его. Он крался за вами, – отозвалась Клавдия. – Долго крался, а ты и не замечала. Вот растеряха!

Дочь деда Серафима ухватила Гашу за руку и потащила за собой, словно малое дитя.