Мидраш Ицика не только обязан своей формой Перецу и Ан-скому. Измена Переца религиоз­ному и хасидскому фольклору во имя светского гуманизма вернула в новую идишскую литера­туру этическое измерение. Мангер воспользо­вался этими этическими идеями и сделал еще один шаг вперед. Мидраш Мангера, как писала Р. Вайс, использовал пародийно-библейское пове­ствование, чтобы доказать, что «настоящее, при всем его ничтожестве, с этической точки зрения является улучшением прошедшего»⁴⁷. Перенеся источник еврейской морали с небес на землю,

Мангер решился на ошеломляющий переворот, оспорив традиционную точку зрения, сформу­лированную в революционном очерке Ан-ского 1908 г. Согласно Ан-скому, библейский моноте­изм несет в себе отпечаток насилия и племенного строя, в отличие от идеи духовной борьбы, ха­рактерной для еврейского народного творчества. Библейский народ Мангера был народом гумани­стической Книги⁴⁸.

В этой книге не было места для великой исто­рии творения, откровения и в особенности избав­ления. Нигде не увидишь Моисея, даровавшего закон. Нет ни Исхода, ни Синая. Нет и мессиан­ских фигур, даже пророка Илии. Праматери, пра­отцы, цари и придворные — персонажи смехот­ворные, полные сознания собственной важности, и мидраш Мангера превратил их местечковое потомство в этническую и этическую аристо­кратию. Выискивая в Библии их домашние дра­мы, Мангер принимал сторону неудачников или смещал акценты в священном источнике. Так, Авраам бичует Лота, произнося целую речь о пьянстве, но потом гордый патриарх выдает и собственные пороки. «Последняя ночь Агари в доме Аврома» — это голос страдания брошен­ной любовницы, которой нужно уйти со своим незаконнорожденным сыном и «прислуживать чужим». Именно это неявное пренебрежение к библейскому пантеону так разозлило ортодок­сальную элиту.

Многим он был обязан и Шолом-Алейхему. Мангер научился у него облекать сырой матери­ал живого фольклора в форму искусства для об­разованных, связывать собственное сочинение с безличной и исключительно консервативной на­родной традицией, научился находить волшеб­ное в приземленном, усвоил, как на самом деле предоставить слово народу, а не только прослав­лять его со стороны.

Голоса, звучащие в Медреш Ицик, это не про­сто голоса молчащих в Библии Исава и Агари; праматери Сарры, все еще бездетной в возрасте девяноста лет, Лии, которая выплакала все глаза над бульварным шундроманом. Это еще и голоса Гольдфадена, Э. Т. А. Гофмана, который умел опи­сать, как слеза разговаривает с тенью на полу; и прежде всего, голос Золотой Павы — персонифи­кации идишской народной песни. Медреш Ицик содержит красноречивое свидетельство о поэзии и чувствах, которые живут в идишских колы­бельных и любовных песнях, не говоря уже о по­словицах и поговорках. В лучших из библейских народных стихотворений голоса звучат в хоре других голосов: куплет из любовной песни («Дым из трубы паровозной, / Дым из трубы печной — / Такая вот, ой мамочки, / Цена любви мужской») становится частью внутреннего монолога Агари, которая пытается оправдать жестокость Авраама и, в свою очередь, заставляет услышать собствен­ный голос поэта.

Этот голос — великое достижение Мангера. Он совсем не похож на книжный и ироничный голос рассказчиков Переца, равно как и на запи­санный «вживую» голос подставных рассказчи­ков Шолом-Алейхема. Народный голос Мангера редко отклоняется от четырехстопного и трех­стопного размера и рифмы abcb и никогда не звучит дольше одиннадцати строф, в то время как перед читателем разыгрывается трехактная драма⁴⁹.

В начале сцены перед нами предстают Агарь, сидящая на кухне, — и эта кухня одновремен­но ее тюрьма и убежище, и тени, отбрасывае­мые лампой, играют в кошки-мышки на стене. Она мышка, а Сарра, важная и могущественная пушке-габете (сборщица пожертвований), — кошка. Всего несколько часов назад Авраам вы­бросил ее из своего сердца и из своего дома, при­чем с таким бессердечием и злобой, что Агарь все остальное время вспоминает тот мир, который она знала⁵⁰.

Ди шифхе Гогор зицт ин ких,

А ройхиклемпл брент Ун шотнт саме кецун майз Ойф але гройе вент.

Зи вейнт. Се гот дер балебос Ир гайнт гегейзн гейн.

«Клипе, гот эр гезогт,

Ду третст мих on, ци нейн?»

Сурче ди пушке-габете Гот им шойн видер онгередт:

«Одер ду трайбст ди динст аройс,

Аз ништ вил их а гет».

Агарь-служанка в кухне сидит,

Лампа коптит перед ней,

От лампы на серых стенах — Кошки-мышки теней.

Плачет Агарь. Хозяин ее Нынче из дома прогнал.

«Только без фокусов. Поняла?