Три писателя, имена которых я только что назвал, немало сделали, чтобы расширить кругозор украинских литераторов и привлечь украинскую литературу к мировым интересам. Своими произведениями, в основе которых лежит материал, взятый из жизни народов других континентов, они ввели в украинскую литературу совершенно новую для нее тему и таким образом значительно увеличили круг ее интересов. В области поэзии заслуга принадлежит прежде всего Ивану Юлиановичу Кулику. Большая «Антология американской поэзии», которую он перевел от первой до последней строки, является вообще единственной попыткой в украинской литературе создать нечто подобное. Вместе с его поэтическими произведениями на американские темы она представляет собой своеобразный комплекс, характеризующий Кулика как поэта, который мог бы еще немало сделать для развития нашей литературы, если бы дольше жил.
И все же образ этого писателя состоит не только из его книг. Поэт и организатор литературного процесса, он одновременно сыграл заметную роль и как революционный деятель, как активный и честный воин, который боролся за свой народ в дни гражданской войны и послевоенного мира. Он был человеком активного революционного действия, одаренный к тому же талантом ведения борьбы, — он применял разные методы в зависимости от потребностей времени, становясь то поэтом, то дипломатом, то политиком. Но все они должны слиться в нашем воображении для того, чтобы можно было правильно понять, кем и каким был на самом деле Иван Кулик.
УРОКИ ПОЭЗИИ И ЖИЗНИ
17 мая 1929 года мы шли вдвоем с Леонидом Первомайским вниз по Сумской, торопясь в редакцию газеты «Вісті» для беседы с ответственным редактором Евгением Касьяненко, который накануне предложил нам поехать на Полтавщину и написать очерк.
Харьков сиял в блеске весеннего утра, ясное и безоблачное небо высоко вздымалось над ним, и настроение наше вполне соответствовало радостной атмосфере начала этого майского дня; веселые, преисполненные молодой энергией, мы, видимо, и сами чем-то напоминали то весеннее утро.
— Почему вы так сияете, ребята? — окликнул нас женский голос у входа в Государственное издательство Украины. У дверей стояла директор этого издательства Евгения Дмитриевна Шмайонок.
— А у Леонида сегодня день рождения! — выпалил я.
— Правда? — Она протянула руку Леониду. — Поздравляю. Сколько же вам стукнуло?
— Двадцать один, — с гордостью ответил Леонид. — Третий десяток.
— Ого! — воскликнула она и улыбнулась. — Серьезное событие! — И с неожиданной озабоченностью добавила: — По такому поводу надо бы вам что-нибудь подарить… — И тоном, не допускающим возражения, сказала: — Пошли!
Войдя в свой небольшой кабинет, она сняла трубку и позвонила на книжный склад издательства, помещавшийся в подвале того же дома, узнала, много ли еще осталось непроданных экземпляров из предыдущих изданий Леонида Первомайского, и ответ ее, как видно, удовлетворил. Она молча достала из ящика бланк издательского договора, быстро его заполнила и протянула Первомайскому:
— Подпишите.
Леонид подписал, спустя несколько минут получил в кассе довольно внушительный аванс в счет гонорара за переиздание его повести «Пятна на солнце», и мы вышли из издательства еще более веселые и довольные, чем были, когда в него входили.
Однако на следующий день я узнал, что веселились мы преждевременно: вернувшись домой, Леонид перечел свою повесть и решил, что переиздания она недостойна.
Когда он заявил об этом, Евгения Дмитриевна искренне удивилась: всякое бывало в ее издательской практике, но чтобы писатель отказывался от переиздания собственного произведения, такого она не помнила. Случай этот ее так заинтересовал, что она решила сама перечитать повесть, а перечитав, позвонила Первомайскому и сказала:
— Ничего вы не понимаете в своем произведении, хотя сами его и написали. Аванс вы получили, книгу мы сдаем в набор, и делу конец.
Меня поступок Первомайского просто поразил. То, что авторы весьма часто не могут определить настоящей цены своему произведению, я понимал — знал, как высоко ставят некоторые из них продукцию своей музы, нередко имея для этого весьма мало оснований. Но чтобы недооценивали, с таким встречаться мне не приходилось. Может, кокетничал, разыгрывал роль вечно собою недовольного? Но тут же я подумал: кто же согласится жертвовать судьбою произведения да, в конце концов, и своим писательским престижем во имя минутного удовлетворения от наигранной скромности?! И только значительно позднее, став свидетелем многих иных подобных случаев в поведении Первомайского, я понял, каким естественным и глубоким было его чувство трезвой самооценки — и когда он был убежден, что написал хорошо, и когда обнаруживал, что работа не удалась.
Трудно установить канонические законы, которые регулировали бы отношения художника с его произведениями: каждый вырабатывает для себя собственный закон. Известно, например, что Репин не раз приходил в Третьяковскую галерею с палитрой и кистями, чтобы подправить какое-либо из своих полотен, которые давно уже стали знаменитыми. Некрасов не только исправлял, но иногда и переписывал свои стихи, меняя весь текст и оставляя только основу. Но есть и немало выдающихся и общеизвестных писателей, которые считают это фальсификацией своего творческого пути, неправомерным стремлением подправить самого себя с помощью приобретенного со временем мастерства и уровня художественного мышления.