Как показал первый эпизод борьбы за спасение Лефортова, в конце 1980-х годов в Москве возникло значительное движение в защиту культурного ландшафта. Но это было не совсем оппозиционное движение, поскольку городским властям тогда еще не приходилось выбирать между сохранением / реставрацией и высокодоходной застройкой. Градостроители применяли системный подход к «комплексной реконструкции районов», как объясняют О. Ю. Голубчиков и А. В. Бадьина в своем исследовании джентрификации микрорайона Остоженка района Якиманка Центрального АО:

План комплексной реконструкции микрорайона был принят постсоветским городским правительством в 1992 году. К сожалению, экономика страны рухнула, и большая часть проектов была свернута. В начале 1990-х годов СМИ и общественность уделяли сравнительно мало внимания уничтожению и повреждению исторических зданий. Как уже отмечалось, экономический «переходный период» начала 1990-х годов стал для большинства людей кошмаром. Стабилизация в середине 1990-х годов сопровождалась активным ростом потребления, чему способствовал лужковский торговый комплекс на Манежной площади. Потребительство обладало наркотическим эффектом. Бывшие советские люди годами мечтали о товарах, которые на Западе воспринимались как нечто само собой разумеющееся: модной одежде, телевизорах, которые не взрываются, и так далее. Кроме того, потребительство помогало заполнять пустоту, образовавшуюся после крушения советской системы взглядов. В 1998 году разразился очередной экономический кризис: в одном только сентябре рубль потерял две трети стоимости. Импортные товары стали для большинства людей непозволительно дорогими, но в этом имелся и положительный момент, поскольку некоторые отечественные отрасли сумели расширить свою долю рынка.

Политическая ситуация во времена Ельцина разочаровывала и обескураживала большинство населения. Нижняя точка упадка была достигнута осенью 1993 года, когда вспыхнула ожесточенная борьба между бывшим вице-президентом РФ и большинством депутатов Думы с одной стороны и Ельциным, получившим поддержку военных, – с другой. Президент удержал контроль над государством, но на местном уровне порядка катастрофически не хватало. Утратив доверие к официальной власти, большинство людей старались использовать при решении своих проблем испытанный временем способ: в попытках найти неофициальные пути к какому-нибудь влиятельному лицу, способному оказать помощь, они обращались к друзьям и знакомым. В ту пору очень немногие интересовались чем-то кроме повседневного выживания и вряд ли стали бы создавать новые сообщества.

Даже ВООПИиК, обладавшее значительной общероссийской базой и многолетним влиянием в области сохранения культурного наследия, боролось за выживание. Общество приобрело заметный националистический уклон и тесно сотрудничало с Русской православной церковью, что проявилось в поддержке реконструкции храма Христа Спасителя. В 1990-е годы ВООПИиК пыталось, хотя и без особого успеха, привлечь к проблемам сохранения культурного наследия внимание СМИ [Корольков 1997]. Съезд ВООПИиК, состоявшийся в 1997 году, объявил период 1991-1996 годов самым сложным и конфликтным в истории общества. С распадом многих местных секций резко сократилось количество членов организации. Точка зрения Общества была выражена его руководством на съезде 1997 года:

Как указывалось выше, Лужков представил свой проект храма с расчетом произвести впечатление на тех, кто тосковал по «отечественным духовным традициям». Мэр критиковал «варваров», рьяно уничтожавших культурные сокровища столицы, а себя изображал поборником возрождения исторического наследия. Возможно, его риторика была лицемерной, но Лужков, как представляется, действительно верил, что создает «наследие», которое улучшит город. Его можно считать образцовым постмодернистом. Советская Коммунистическая партия, особенно при Ленине и в предвоенный сталинский период, была воинствующе модернистской. Партийные вожди гордились тем, что ведут войну с прошлым, потому что они строили новый мир, который должен был стать лучше во всех отношениях. Разрушение древней столицы имело для них особое значение, являлось по сути героизмом. Лужков, напротив, рассуждал о славном дореволюционном прошлом, однако «возрождал» русское наследие в виде симулякров. Акцент ставился на броском внешнем виде (чем ярче, тем лучше) и упрощенном смысле сказочной истории. Мэр вроде бы и любил «наследие», но не подлинно старинные его черты.

Есть много веских причин критиковать администрацию Лужкова, но следует отдать ему должное. Он пришел к власти в пору всеобщего разочарования, тревоги, отчаяния и растерянности и все же неизменно излучал уверенность и энергию. Кто-то должен был решить, что делать, а потом взяться за это, тем более что федеральное правительство едва ли было способно к продуктивной деятельности. Лужков установил режим правления, ориентированный на градостроительство и материально зависевший от него. Он энергично взялся за преображение столицы, направленное на то, чтобы войти в число ведущих глобальных городов. Хотя Москва по-прежнему сильно отстает от Лондона, Нью-Йорка и других крупных мировых городов, по многим традиционным показателям она стала одним из немногих в России мест, привлекающих иностранные инвестиции: в течение многих лет на ее долю приходилось более половины всех зарубежных вложений в РФ. Основная часть этих средств на деле контролировалась русскими, которые отмывали их на Кипре, а затем инвестировали в строительство или недвижимость в Москве. По сравнению с остальной Россией Москва была хорошим вариантом; московские чиновники наживали состояния, однако заботились о том, чтобы их партнеры из частного сектора тоже получали прибыль. Одним из способов добиться этого было устранение или обход препятствий на пути девелопмента – охранных норм.

Лужков всегда старался делать вид, будто он точно знает, что делает, даже когда явно не имел об этом ни малейшего понятия. Например, в сентябре 1994 года мэр объявил о «планах» отреставрировать все исторические дома и памятники в центре к 1997 году – 850-летию основания Москвы [Yudin 1994]. На самом деле то, о чем объявил Лужков, являлось скорее мечтой, чем конкретным планом, не в последнюю очередь потому, что мэр вообразил, будто большую часть расходов покроет недавно возникший частный сектор. Более того, Лужков уже демонстрировал готовность уничтожать архитектурные памятники, чтобы освобождать место для новой застройки [Михайлов и др. 2006].

В конечном счете судьба многих зданий в Москве решалась в противоборстве, которое зачастую бывало многосторонним и сложным. Лужков выступал как главный градостроитель, руководя своим управленческим аппаратом и доминируя над застройщиками. Степень фактической независимости девелоперов от мэрии неизвестна, но в определенной мере они действовали самостоятельно. Например, могли использовать суды и нанимать частную охрану, а иногда прибегали к незаконным средствам вроде поджога [O’Flynn 2004d]. Мощным стимулом было то, что подлинная реставрация обходилась в среднем втрое дороже, чем замена старинных зданий новыми [Golubchikov, Badyna 2006: 204]. Стремление к обогащению и политические амбиции были (и остаются) труднопреодолимыми мотивирующими факторами, как и пространственные воззрения Лужкова, то есть то, как в его представлении должна была выглядеть «удобная», «цивилизованная» Москва. Федеральное правительство, конечно, тоже интересовалось столицей и иногда проявляло к историческим памятникам больше уважения, чем Лужков. Ельцин и особенно Путин настороженно относились к амбициям Лужкова и не вполне разделяли его «воззрения» и вкусы.

Что касается другой стороны – защитников культурного наследия, – то ВООПИиК по-прежнему стояло на страже, однако отстало от современности. Общество взывало к властям и пыталось судиться, но без особого успеха. ВООПИиК также обращалось к средствам массовой информации, но не организовывало достойных освещения событий, способных привлечь внимание. Местные проблемы обусловили появление нескольких довольно недолговечных движений – своего рода предтеч местной оппозиции девелопменту, которая получит свое развитие в следующем десятилетии[38]. Интерес Запада к жертвам московского градостроительства вылился в несколько критических газетных статей, но системная заинтересованность отсутствовала [Беззаконие 2004].

Как и в прошлом, основное бремя защиты московского культурного наследия в 1990-е годы лежало на плечах отдельных специалистов, таких как А. И. Комеч, директор Государственного института искусствознания. Комеч напрямую обращался к Лужкову и другим руководителям, пытался привлечь к проблемам охраны памятников внимание СМИ. Подобные ему неравнодушные интеллигенты использовали научные аргументы и эмоциональные призывы, подчеркивая важность историко-архитектурного наследия и достопамятных мест для российского самосознания. Они шли по стопам своих предшественников – русских и советских интеллигентов, бесстрашно бичуя моральными доводами стремление к власти и богатству. Как отметил Комеч в одном из интервью, иногда ему удавалось убедить Лужкова отказаться от «особенно одиозных проектов». Но вместе с тем он признавал, что заседания с Лужковым, на которых он присутствовал, являли собой лишь «видимость демократического обсуждения» [Беззаконие 2004]. По сути, Комеч и другие были лишь подданными, обращавшимися к властелину.

В ельцинский период противоборство из-за памятника архитектуры по большей части выстраивалось по трем пунктам, перечисленным здесь в порядке убывающей важности: к чьей юрисдикции относится конкретное здание; является ли оно достаточно «историческим»; и если да, то не слишком ли велика аварийность строения, чтобы его реставрировать. На практике, когда по первому пункту преимущество было у Москвы, второй и третий пункты тем или иным способом решала команда Лужкова. Теоретически сохранение культурного наследия находится в совместном ведении российского правительства, «субъектов федерации», к которым относится в том числе Москва, и местных органов власти. Но, как отмечает Л. Виктуар, «подобную коллективную ответственность трудно координировать, что часто приводит к конфликту». Однако конфликты конфликтам рознь. По мнению Виктуар, «ни в одной другой части страны не было столь ожесточенных разногласий по вопросу защиты исторической архитектуры», как борьба между Кремлем и московской мэрией [Victoir 2006: 60, 63].

В идеале соответствующее законодательство устанавливается и исполняется компетентными, некоррумпированными органами, которые стоят «выше» политики, а оставшиеся конфликты рассматриваются высококвалифицированными, беспристрастными судьями, недосягаемыми для «телефонного права». Но в России было по-другому. В 1990-е годы конфликты из-за исторической застройки усугублялись отсутствием федерального законодательства, которое соответствовало бы постсоветской реальности. Еще действовал советский закон 1978 года «Об охране и использовании памятников истории и культуры», но, помимо прочего, он, разумеется, не принимал в расчет роль частного сектора [Рахматуллин 2009].

Москва унаследовала советское законодательство, а также ведомство, занимавшееся вопросами охраны памятников, – Управление государственного контроля охраны и использования памятников истории и культуры (УГК ОИП) г. Москвы. Уже в 1992 году городское правительство приступило к пересмотру законодательства. В выпущенном постановлении «О неотложных мерах по организации обеспечения сохранения историко-культурного наследия Москвы» было указано 1710 исторических памятников, внесенных в список охраняемых государством, из которых 627 находились на балансе УГК ОИП [О неотложных мерах 1992]. Но в документе также говорилось, что «особую тревогу вызывает положение дел с 9500 зданий, представляющих историко-культурную ценность и формирующих градостроительную среду исторического центра города и охранных зон памятников». В постановлении были указаны различные наказания, примененные УГК ОИП к нарушителям действующего законодательства, но они оказались не слишком внушительными. Общая сумма взысканных штрафов составила всего 100 000 рублей, или около 57 000 долларов по официальному курсу на тот момент [Курсы 2015]. Среди примененных санкций насчитывалось и 12 случаев принудительного выселения арендаторов, но составители документа сделали вывод, что эти меры «явно недостаточны».

Новое законодательство уполномочило руководство префектур и управлений муниципальных округов контролировать техническое состояние «зданий, представляющих историко-культурную ценность», но не охраняемых памятников. Местные чиновники должны были следить за тем, чтобы арендаторы должным образом заботились об архитектурных сооружениях, и, если необходимо, наказывать их. Право разрешать или запрещать изменение функционального использования зданий, а также проведение ремонтно-реставрационных работ также передавалось местным должностным лицам при условии тесного взаимодействия с УГК ОИП. Арендаторы были обязаны регулярно проводить ремонт, а договоры аренды надлежало продлевать каждые пять лет, в зависимости от результатов осмотра зданий. УГК ОИП с помощью местных властей должно было составить перечень аварийных построек, а также осуществлять контроль за охраняемыми объектами культурного наследия и разрабатывать необходимые нормативные акты [О неотложных мерах 1992; Moore 1995].

В 1996 году Лужков реорганизовал Архитектурный совет – городское ведомство советского периода, несколько раз менявшее официальное название [Совет 1996]. Совет был наделен (и до сих пор располагает) правом голоса при обсуждении вопросов, связанных с архитектурным наследием. В том же году УГК ОИП и Архитектурный совет были дополнены консультативным органом – Общественным советом при Мэре Москвы по проблемам формирования градостроительного и архитектурно-художественного облика города [Об утверждении 2001], что позволило обеспечить хотя бы видимость профессиональной дискуссии в процессе принятия решений по сохранению памятников. Однако ни одно из этих трех ведомств де-факто не имело полномочий отменять решения Лужкова.

Вскоре после провозглашения Российской Федерацией независимости московское правительство создало убедительную правовую базу для защиты памятников и исторических зданий и к середине 1990-х годов разработало подробную и солидную на первый взгляд систему управления наследием, и это поначалу производит довольно сильное впечатление. Возникает ощущение, будто сохранение культурного наследия являлась для мэрии важнейшей задачей. Но на фоне обвала экономики идеалы тускнели, а отчаяние возрастало. Многих из тех, кто процветал в новой социал-дарвинистской среде, отличали черствость и лицемерие. Законодательство, в том числе в сфере охраны культурного наследия, применялось избирательно. Если Ленин рассматривал закон как оружие в классовой борьбе, в 1990-е годы законодательные и судебные органы вместе с охранными агентствами объединились в «группировки», возглавляемые лидерами вроде Лужкова. Законы стали оружием в борьбе с политическими соперниками и средством получения «внебюджетных» доходов от частного сектора.

Для чиновников из команды Лужкова новый закон был новым источником дохода, однако сам мэр руководствовался не только алчностью, но также (а возможно, в первую очередь) своими амбициями, в частности желанием оставить долговечное наследие в московском ландшафте. Вероятно, именно на этом чувстве играл Комеч, когда убеждал Лужкова отменять «одиозные проекты». Комеч говорил, что «Юрий Михайлович как хозяин ощущает некую ответственность», в то время как остальная его команда просто жаждет денег [Беззаконие 2004]. Но Комеч также вполне мог сказать, что закон для мэра отнюдь не священен. Однажды, пытаясь отговорить Лужкова от строительства стоянки, угрожавшей Манежу – выдающемуся историческому сооружению, Комеч указал, что данный проект противоречит закону. Ответ мэра он цитирует следующим образом: «Ну… закон… При чем тут закон? Закон это не догма, это повод пофилософствовать» [Беззаконие 2004].

Несмотря на два главных исключения – Патриаршие пруды и Лефортово, на протяжении 1990-х годов в конфликтах из-за культурного наследия последнее слово чаще всего оставалось за Лужковым. К. П. Михайлов вспоминает случай с домом XVIII века на Кадашёвской набережной, 12, к югу от Кремля. Здание находилось под федеральной охраной как исторический памятник, но в 1994 году Лужков подписал приказ о его сносе в рамках реконструкции Замоскворечья. ВООПИиК обратилось к генеральному прокурору РФ, который, в свою очередь, поручил главному прокурору Москвы провести расследование. Последний напомнил мэру, что виновные в уничтожении памятников, охраняемых государством, подлежат лишению свободы на срок до двух лет. Конечно, ничего подобного с Лужковым не случилось. В итоге прокурор просто велел «устранить допущенные нарушения».