— Ну так что, Алексей, — ядовито улыбается консул, откидываясь на спинку небольшого кожаного дивана в комнате связи, когда мои оруженосцы закрыли за собой дверь. — знаком ли тебе нападавший?
— Это человек Шпигельгласса, — опускаюсь на стул напротив. — охранял меня по дороге от гостиницы сюда.
Приготовившийся к длительному словесному поединку с уличением меня во лжи и убеждением сказать правду, Овсеенко теряется и некоторое время молчит.
— Так ты что с ними заодно?
— Не уверен что вы имеете ввиду, но я здесь для того, чтобы организовать связь с Москвой.
— Вы понимаете о чём я, — раздражается мой собеседник. — меня заманили в ловушку при вашем участии, между прочим: нарком просит организовать беседу с Компанисом, вы организуете техническую часть. И это всё для того, чтобы Шпигельгласс тайно арестовал меня? Испугался международного скандала, того что за меня могут вступиться испанские рабочие?
— Да, я думаю, вы в целом правильно поняли замысел Ежова, поздновато правда, — не удержался я от шпильки. — за исключением моей роли в нём. Я здесь фигура чисто декоративная: судя по всему, вы получили шифровку о предстоящих переговорах из НКИДа, кто-то из ваших подчинённых якобы связался с секретариатом Компаниса и согласовал место и время сеанса (понятно, что глава Каталонии в наше консульство для этого не приедет, не принято). Да-да, якобы… как выяснилось, никто в Женералитете об этой встрече не знает. А перевозка апаратуры связи и я при ней лишь добавляет достоверности "переговорам".
— Почему он преследует меня? — В голосе "старичка" послышалась настоящая боль. — Неужели я всей жизнью не доказал свою преданность партии?
— Этого я не знаю, — стараюсь говорить тихо, чтобы успокоить собеседника. — Ежова я знаю немного, но, по-моему, здесь они с Шпигельглассом перемудрили и сами попались в ловушку: по сути они организовали в Барселоне вооружённый мятеж против законной власти.
За окном раздался отдалёный взрыв и сразу за ним несколько ружейных залпов.
— Нужно срочно связаться с товарищем Сталиным!
Москва, Кремль, Свердловский зал.
20 февраля 1937 года, 16:00.
Первое заседание пленума ЦК ВКП(б), начало которого было отложено на несколько дней из-за трагической смерти члена Политбюро Серго Орджоникидзе, началось ровно в четыре вместе с боем курантов на Спасской башне. Вячеслав Молотов, как всегда хорошо выбритый, в безупречно отглаженной тройке, с поблескивающей от пота лысиной, проступающей сквозь редкие, зачёсанные назад волосы, поднимает голову от своих записей. Кремлёвские плотники мастерски вписали в нишу глухой стены, выходящую во внутренний дворик здания Сената, невысокий помост, два стола президиума на нём, упирающиеся одним концом в колонны, обрамляющие нишу, а другим, образующие проход к небольшой трибуне, за которой сейчас стоял председатель Совета Народных Комиссаров. Лёгкий аромат сосновой смолы пробивался сквозь красную ситцевую обивку и поднимался к куполу главного зала страны.
— Т-товарищи, р-разрешите объявить заседание п-пленума открытым. — Лёгкое заикание Молотова, усиливающееся в моменты волнения, выдало его состояние. — С декабрьского п-пленума у н-нас осталось один н-незаконченный в-вопрос: д-дело т-товарища Рыкова. Есть п-предложение дать с-слово Алексею Ивановичу. Н-нет в-возражений?
— Нет! Нет! — Раздалось сразу несколько голосов.
Две немолодые стенографистки в строгих белых блузках и длинных чёрных юбках, сидящие за двумя приставными столиками справа и слева от трибуны, подняли головы в поисках говорящих, причём их карандаши продолжали без остановки выписывать закорючки на пронумерованных листах белой бумаги с чернильным штампом вверху. Наиболее нетерпеливые, из около сотни собравшихся здесь членов и кандидатов в члены ЦК, начали привставать и крутить головами в поисках опального ныне, а в недалёком прошлом одного из вождей советского государства. Рыков неторопливо и как-то отстранённо от окружающих пробрался в центральный проход между двумя рядами стульев и занял место на трибуне и монотонным усталым голосом начал свою защитительную речь.
Он, конечно, понимал, что проиграл Сталину, проиграл в политичской борьбе и сейчас тот просто переводит эту свою победу в юридическую форму, изгоняет проигравшего из ЦК. Изгоняет по праву победителя. Так было и раньше, когда его сняли предсовнаркома и вывели из Полибюро, бросили в наркомат связи, но где-то с конца тридцать второго внутрипартийная борьба превратилась в борьбу не на жизнь, а на смерть. Особенно после покушения на Кирова. Троцкий с Зиновьевым пошли ва-банк и поставили под удар всех противников сталинского курса, тех кто не рвался в бой, а ждал своего часа. Часа, когда эти хищные рожи, что захватывают сейчас ЦК после удаления из него настоящих большевиков с дооктябрьским стажем, интеллектуалов, создавших невиданную в мире социалистическую систему производства, сожрут своего абрека, обернуться вокруг в поисках тех кто умеет управлять хозяйством и вынуждены будут приползти к нему на коленях. Поэтому Рыков и не последовал примеру Бухарина, яростно отрицавшего все обвинения Ежова, а использовал другую тактику.
— Товарищи, прежде всего хочу заявить ЦК, что расследование, которое производилось под руководством товарища Ежова… кхм, производилось хорошо. Нет таких данных, что эти люди заинтересованы были в неправильном обвинении или меня или Бухарина. Совершенно несомненно. Тем более при той настороженности аппарата, который недавно был абсолютно обновлён. Но тут как раз и встали, на мой взгляд, перед этими людьми значительные трудности.
— Какие трудности? Говори ясней… — Из зала раздалось сразу несколько голосов.