– Четыре? – Он округляет глаза.

– Да, четыре. Вики сказала увеличить дозу, если приступы сильной боли участятся.

Мне надоели стоны, а двойная доза отца вряд ли убьет. Я просто хочу усыпить его на время и спокойно подумать.

Он сует в рот все четыре таблетки разом. Я подношу чашку-непроливайку к его губам, наклоняю. Отец ждет, пока желтая газировка наполнит рот, затем глотает.

Делает новый хрипящий вдох, в глазах вспыхивает страх. Хорошо.

– Дай мне все. – Голос будто изъеден колючками. – Очень больно. Хочу умереть.

– Рано, – говорю я, подбирая губку.

– Оставь пузырек.

Я выхожу. Интересно, больно ли умирать? Если, например, умираешь во сне, то больно ли в последние секунду-две-три просто потому, что все тело останавливается? Надеюсь, Венди, когда умирала, не чувствовала боли.

Итак, наконец-то я услышала желанное признание. Жаль, мне не хватило смелости бросить отцу эти обвинения в лицо много лет назад. Стоит показать полицейским кукольную голову в сундуке, и они сразу сообразят – отец убил Венди. Однако из детективных сериалов, скрашивавших мои одинокие вечера, я усвоила, что решающим доводом служат отпечатки пальцев. Сохранились ли на кукле отпечатки? Не представляю, сколько они держатся.

Возвращаюсь в сарай и откидываю крышку сундука. Голова куклы по-прежнему пристально смотрит на меня, и это, мягко говоря, нервирует. Тем не менее я должна довести дело до конца. Вынимаю голову, держу ее в ладони, будто череп Йорика. Вдруг спохватываюсь. Вот недотепа! Сначала придется стереть свои собственные отпечатки.

Оглядываюсь и вижу у стены топор и пластиковый футляр из-под него. Достаю оттуда чистящую жидкость, щедро поливаю кукольную голову и яростно тру ее мягкой синей тряпкой. Волосы спутываются, но это не имеет значения. Затем, чтобы уж наверняка, повторяю процесс, тщательно поливая и оттирая каждый миллиметр фарфора.

Отношу завернутую в тряпку голову в дом и делюсь планом с Рут. Та кивает, говорит:

– И справедливость, и месть.

Отец спит; руки, куриные лапки, лежат на простыне, где еще недавно была кровавая мокрота. Таблетки сработали.

– Папа, – громко зову я.

Он не шевелится. Я вновь зову, громче, но отец лежит неподвижно.

Бережно вкладываю в его правую руку кукольную голову, сама касаясь ее только тряпкой. Смыкаю на голове отцовские пальцы, поворачиваю ее так и сяк, прижимаю пальцы в разных местах. Отпечатков должно быть много, и располагаться им следует неаккуратно. Переворачиваю голову, повторяю весь процесс. Делаю то же самое с левой рукой. Отец даже не стонет.

Обматываю тряпкой свой мизинец, вставляю его в дырку на кукольной голове и возвращаюсь в сарай. Кладу ее назад в сундук, пачкаю грязью со дна. Надеваю на кукольную голову ситцевый мешочек, потом передумываю и чуть стягиваю его – теперь голова торчит наружу, а мешочек морщится в районе шеи. С громким лязгом захлопываю крышку, словно я только что совершила это ужасное открытие, и оставляю сундук незапертым. Аккуратно сворачиваю тряпку – так всегда делал отец, – прячу ее и чистящую жидкость назад в футляр, ставлю его на место.

Сердце ухает вниз. Тут ведь повсюду мои отпечатки! На сундуке, на замке… Впрочем, не страшно. «Папа говорил, что в сундуке лежат ценные инструменты, детектив, вот я и подумала их продать. Сняла ситцевый мешочек и… До сих пор не верится. Как думаете, на кукле сохранились отпечатки?»