– Это была случайность.

Я закатываю глаза. Случайность? Вроде постоянных порок, которые устраивались нам с Марком? Этот человек ничего не делает случайно. Ради всех святых, достаточно посмотреть, как он развешивает одежду!

– Я сожалею, – шепчет отец.

– Сожалеешь?! – вскипаю я.

– Я… разозлился.

Ну, меня это не удивляет.

– Все пошло… не так. – Он тяжело втягивает воздух. – Не успел ничего сообразить… а руки сами уже… – Закрывает глаза, вновь делает вдох.

Я жду; лицо у меня каменное, как серое цементное корыто в прачечной.

– Она упала… и… – Отец отворачивается, и я, кажется, слышу: – А потом было уже поздно.

– Она умерла, верно? – Я выплевываю слова; буквы «р» звонкие и острые, как колючки на новенькой проволочной изгороди. – Никакая это не случайность. Ты убийца. Разве не так?

– Все вышло из-под контроля, Гвен. – Отец проводит двумя костлявыми пальцами по лбу.

– Я Джой, – с отвращением бросаю я. – И у тебя опять все вышло из-под контроля, потому что я заставлю тебя заплатить.

– Рут, Рут, – говорит отец, глядя на меня.

Однако я сыта по горло его галлюцинациями, сыта враньем, страхом и побоями, в которых жила шестнадцать лет. Готова плюнуть в эту сволочь. Он же добавляет самодовольно, как ветеринар, извлекший из коровы живого теленка:

– После… ее смерти… я молил Бога о прощении. И Он простил. Бог простил меня.

Вот она – последняя капля. Он правда верит в то, что Бог простил? За убийство? Я вскакиваю и отхожу от кровати – нет больше сил видеть гада. Даже если его арестуют, под суд не отдадут. Обеспечат наилучший уход, какой только можно купить за деньги, и отец угаснет мирно и безболезненно, в кондиционированном комфорте. Не так я представляю себе справедливость или месть.

Выключаю вентилятор.

– Рут! – пытается крикнуть старик, но голос не слушается. – Послушай меня! Я не… не хотел ее убивать.

Со дня моего приезда отец ни разу не назвал меня Джой. Раз уж суд не свершит правосудие, тогда это сделаю я. Возвращаюсь к кровати, вытряхиваю из пузырька несколько таблеток.

Очередной долгий трудный вдох. Старику явно больно. Он закашливается, изо рта вылетает кровавая мокрота, пачкает подбородок и простыни. Хочется оставить все как есть, пусть весь пропитается этой мерзкой жижей, но я не животное, а потому вытираю посеревшее лицо губкой, швыряю ее на пол, на газету. Кладу в руку отцу пилюли.