Мотыги нет, поэтому я беру с собой топор. Любая змея, которая попробует сегодня на меня напасть, мигом лишится своей противной скользкой головы.
Однако всех змей, лениво поджидавших вкусную и розовую человечину, распугали свист топора в высокой желтой траве и грозовые вибрации, передающиеся от меня земле.
Вал на подступах к пруду покрыт растрескавшейся глиной. Значит, за ним тоже сухо – или почти сухо. Продолжая смотреть в оба на случай появления змей, я взбираюсь на высокий берег и знаю, что среди мусора на дне пруда мне предстоит увидеть мешок с крошечными костями.
Слышу шипение отца: «Кидай, черт тебя дери! Кидай». Слышу, как котенок царапает мешковину маленькими белыми лапками, пищит, обещая любить меня всем сердцем. Слышу отчаянный визг мешка, по дуге летящего в воду, потом всплеск… и тишину.
Неудивительно, что я ненавидела отца. Неудивительно, что я решила его убить. «Решила убить, детектив, хотя это не означает, что и правда убила. Обо всем позаботились таблетки Вики, вы же читали ее отчет о вскрытии».
Одолев подъем, убеждаюсь в своей правоте. На дне растрескавшегося кратера – маленькая мутная лужа меньше трех футов в диаметре. Я вижу покосившуюся шлюпку и слегка удивляюсь: надо же, дерево не сгнило. Периметр пруда усеивают кости и ребра, прикрепленные к позвоночникам, прикрепленным к длинным треугольным черепам. Останки мучимых жаждой коров, которые увязали в топком иле, барахтались в панике, падали, ломая ноги, и тонули. Я всегда ужасно их жалела.
На дне множество мешков; я понятия не имею об их содержимом – кроме одного, с косточками котенка. Интересно, что отец выбрасывал в других? Вон лежит на боку ржавый трактор: одна половина торчит наружу, вторая погребена под засохшей глиной. Валяются еще какие-то непонятные ржавые механизмы. Видны испещренные пятнами тракторные шины, их штук шесть или семь, и они похожи на гигантские семена аниса. Сотни безвольных печальных стеблей и корней – мертвые кувшинки.
Ржавая бочка на сорок четыре галлона.
Ступаю на узкую отмель в фут шириной, дальше наполовину спускаюсь, наполовину съезжаю по наклонной стене пруда, в которой, наверное, футов двадцать (а не «пятьдесят футов навечно», как пугал отец). Стараюсь не поскользнуться на вязкой глине. По-прежнему беспокоюсь о змеях, хотя даже их в такой зной, похоже, солнышко не прельщает.
Возле бочки меня пробирает дрожь, несмотря на чудовищную жару. Я не смогу… Слышу, как Рут шепчет мне на ухо:
Кладу топор, сажусь у бочки. По очереди отщелкиваю пять скоб, удерживающих крышку. Она падает на растрескавшуюся глину.
Легкая часть плана пройдена. Я облизываю губы, проклинаю жару и заглядываю внутрь.
В бочке лежит камень. И груда костей. Человеческих костей. Не крупных, а маленьких, детских.
Венди Боскомб.
Мысленно вижу, как Шепард рассказывает ее родителям – убитым горем, но уже испытывающим облегчение – о бочке, которую утяжелили камнем и отправили под воду, на дно. Во веки веков, аминь. Ведь в 1960 году никто не поверил бы, что хоть один пруд в округе когда-нибудь высохнет.
Я не думала, что будет так жутко. Желудок скручивает, его содержимое подступает к горлу и струей выплескивается изо рта.
Бедная Венди.
Вытираю губы тыльной стороной ладони. Очень хочется зачерпнуть коричневатой воды из центра пруда и смыть рвоту с подбородка, но вдруг в луже притаилась змея?
Заставляю себя заглянуть внутрь бочки еще раз. Заставляю посмотреть на то, что осталось от бедной Венди Боскомб. Косточки и пара желтых пластиковых сандалий.
Встаю, подбираю сверкающий топор. Правосудие и месть.