И еще: « У него красивый лоб, лоб мыслящего человека. Складки у рта придают лицу горькое выражение. Когда он улыбается, чувствуешь, что этот человек много страдал/.../. Его здесь называют последним лучом заходящего солнца/.../ Ему не суждено жить долго, у него, мне кажется, слишком возвышанная душа.»

Астольф де Кюстен, французский писатель и драматург: «... Это не фортепьяно, это душа, и какая душа! /.../ в те суровые дни, что нам угрожают, лишь искусство сможет соединить людей/.../ погружаясь в Шопена, люди начинают понимать и любить друг друга.»

Фердинанд Хиллер, немецкий композитор, пианист, дирижер: «Никто так не прикасался к клавишам, никто не извлекал из них таких бесчисленных оттенков/.../ То, что у других являлось изысканным украшением, у него напоминало окраску цветка; то, что у других было техническим совершенством, у него напоминало полет ласточки/.../ Даже отсутствие импонирующей силы звука, присущей например Листу, Тальбергу и другим, усиливало его обаяние/.../ Всякая мысль об этой игре как о чем-то телесном была невозможна.»

Итак, душа, «слишком возвышенная душа». Но вот совершенно поразительное свидетельство.

Юлиан Фонтана, польский музыкант, друг Шопена: «У него была привычка, если он не бывал вечером приглашен/.../ тушить свечи, садиться за любимое фортепьяно и по два часа, а бывало и больше, исполнять фантазии, полные самых возвышенных мыслей/.../ поражающие новизной, более того — ничем не напоминающие его изданные сочинения, — столь обилен в нем был источник вдохновения, столь богато воображение, столь неисчерпаем творческий дар, что все, что он писал и сочинял, было лишь слабым отблеском этих его вечерних непосредственных импровизаций».

(Как не вспомнить здесь знаменитые домашние импровизации Святослава Рихтера!)

А вне музыки? К сожалению, я не могу воспроизвести здесь должным образом одно из главных свидетельств: знаменитый портрет Шопена кисти Эжена Делакруа. Но вот пара фраз из его дневников: «... он человек редкой тонкости в обращении, он самый истинный из артистов, которых я встречал /.../ человек превосходного сердца и, у меня нет нужды говорить, — ума.»

Снова Хиллер: «... я был в него влюблен /.../ Эти бледные черты, эта более чем хрупкая фигура. При этом он был гибок, как уж, а его движения были исполнены врожденного обаяния и пленительной грациозности /.../ Он был нездоров, а пребывание на чужбине очень угнетало его /.../ Он не мог жить без общества и редко бывал в одиночестве /.../ он непременно должен был иметь кого-либо из друзей рядом с собой /.../ В нем не было ни капли высокомерия, спеси, зазнайства, со всеми он был одинаков, весел, любезен, добродушен /.../ В разговоре он редко раскрывался, и то лишь перед самыми близкими...»

Ференц Лист: «... он остерегался выводить людей из круга их индивидуальности, чтобы не вводить в свой. /.../ даже в минуты сильнейшего волнения он не терял самообладания /.../ Шопен умел великодушно прощать — никаких следов злопамятства не оставалось в его сердце /.../ Его бескорыстие составляло его силу; оно создавало ему подобие крепости /.../ Не утратил юношеской наивности /.../ Никто из парижан не мог понять этого сочетания устремлений гения и чистоты желаний. Еще меньше могли постичь очарование этого врожденного благородства, этого природного изящества, этого мужественного целомудрия.»

Я привел лишь несколько высказываний хорошо знавших и любивших Шопена людей (еще бы им его не любить!), но и этого более чем достаточно, чтобы понять главное: он был одинок, одинок среди людей.

Но в моей вышеприведенной формуле («душа — гений» и так далее) значатся еще мужество и любовь. Чтобы по достоинству оценить первое, надо читать его письма; даже на краю могилы он находит в себе силы иронизировать над своим недугом, не жалуется, проявляет трогательную заботу о близких. Ну, а что касается любви... ясно, что в жизни такого человека, как Шопен, она просто не могла не занимать важнейшее место. Увы, ему не суждено было встретить такой подруги жизни, как Мендельсону или Шуману (думается, не только ему!), и в итоге любовь обернулась для него горечью разочарований и разбитых надежд, принесла ему многочисленные страдания, несомненно ускорившие его безвременную кончину. Рассказывать об этом подробнее у меня нет желания; Шопен был поэт, и уж лучше я закончу свое краткое повествование стихами.

                ШЕСТЬ ПРЕЛЮДИЙ ЛЮБВИ            /Приношение Фридерику Шопену/                Скрипят ржавеющие части!                 В тлетворной чаще суеты                Случается: осколок счастья                    Или прекрасного черты                                Сверкнут!   Но взором отупевшим Бесплотное не удержать.           Эх, конным быть бы мне — не пешим,                   Как одержимому скакать          Куда глаза глядят, — быть может,                На свете есть еще простор.              А нет — разбиться у подножья                                Высоких гор.                                       * * *                     Если даже я тебя придумал,              Не возражай, пожалуйста, — смолчи;                  Слова мои тем больше горячи,             Чем холодней в углу моем угрюмом.                 Сиянье звезд далеких и планет              Игрою расстоянья сжато в точку              Моей душе — придумана иль нет —            Лишь ты издалека сверкнула ночью.            Но как далек и призрачен твой свет!               Боюсь, его и вовсе б не задуло, —              Летят слова, бездумно горячи.             И потому не возражай, молчи, —                  Даже если я тебя придумал.                                       * * *              Жить ожиданьем, жить надеждой —                  Надеждой, что наступит час,                      Когда истлевшая одежда                     Спадет сама собою с нас, —                    Как это сладостно и жутко!                     И ни к чему теперь гадать,                  Возможно ли, что злую шутку,                 Всего лишь только злую шутку                  Судьба опять грозит сыграть.                  Бог с нею, будем жить надеждой                      При свете трепетной свечи.                        И зародившуюся нежность                         Лелеять бережно в ночи.                                        * * *                      Нежность, душа непорочная,                          Осени поздней цветение.               Ах, как быстро медовое лето закончилось!           В потемневшем саду поселились угрюмые тени. Дождь с туманом старательно тушат зеленое пламя листвы.                                      Душно.            Розы не в силах поднять непокрытые головы.          Ночью стонут деревья, что-то шепчут кусты;            Утром спутаны травы и в слякоти золото.         Ничего, дни уйдут — но останутся темные ночи.             И надежды, и сны, и минуты забвения.                  Нежность, душа непорочная! —                       Осени поздней цветение.                                       * * *               Теперь ночами скорбно и темно.            Не стало звезд, деревьям нет покоя                 От северного ветра, и порою              За ним вдогонку дождь летит —                    Во тьму, в лицо, в окно!..                                       * * *                              Благодарю тебя —                        Ты мне дала так много,                   Ты у меня так много отняла,                    Что я, поверив было в Бога,                             Теперь поверил                                 В силы зла.

РОБЕРТ ШУМАН

ФЛОРЕСТАН, ИЛИ ЕВСЕБИЙ

«Лучший способ говорить о музыке —

это молчать о ней.»

/Флорестан/

И это написал человек, всю жизнь говоривший о музыке! Ибо знайте, Роберт Шуман, а он и есть Флорестан (да еще Евсебий в придачу), был не только великий композитор, но и выдающийся музыковед, музыкальный критик, поэт, переводчик, в общем, литератор в широком значении этого слова. Любовь к слову он, видимо, унаследовал от отца, переводчика и книгоиздателя. Еще будучи гимназистом, он помогал отцу в издании «Галереи знаменитых людей», в работе над латинским словарем, переводил на немецкий Гомера, Горация, Петрарку, Шекспира и Байрона, сочинял стихи и научно-эстетические эссе как-то: «О влиянии одиночества», «О глубоком внутреннем родстве поэзии и музыки», «О случайности и ничтожном значении посмертной славы». Ничего себе круг интересов этого юноши!

К этой теме мы еще вернемся, а сейчас мне кажется нелишним сообщить, что Шуман родился в том же 1810 году, что и Шопен, 8 июня, в провинциальном в ту пору городке Цвиккау — всего на полтора года позже Мендельсона и примерно на столько же раньше, чем Лист. Представляете, что это было за трехлетие! Видимо в самом времени носилось нечто такое, что побуждало творческую личность к кипучей и разносторонней деятельности, и Шуман был тому едва ли не самым ярким примером.

В его натуре удивительным образом уживались казалось бы несовместимые крайности: скромный и застенчивый, он был в то же время страстным публицистом и вожаком, впечатлительный мечтатель Евсебий на поверку оказывался безудержным фантазером, саркастичным и экстравагантным Флорестаном, в тихом, болезненном с ранних лет меланхолике жил дух подлинного борца. Всю жизнь он что-то организовывал: в гимназии — литературный кружок «Введение в немецкую литературу» и кружок по распространению передовых идей «Шульфербунд», в начале 30-ых годов — кружок «Новая музыкальная школа», союз Давидсбундлеров, «Новый музыкальный журнал». Он был просто одержим борьбой с косностью, пошлостью, обывательщиной — короче, с филистерством.

Но быть может наиболее ярко борцовский дух Шумана проявился в его воистину героической борьбе... за любовь. Борьба эта — с эгоистичным отцом его возлюбленной Клары Вик длилась пять лет; Вик ни за что не соглашался на брак, запретил дочери видеться и переписываться с Шуманом, лживо обвинял его в распутстве и пьянстве. В конце концов Роберт и Клара обратились в суд, выиграли процесс (решающую роль сыграли свидетельские показания друзей, Мендельсона особенно) и в 1840 году смогли, наконец, пожениться. Жизнь в полной мере доказала их правоту: мужественная Клара стала для Шумана не только идеальной женой, матерью восьмерых детей, но и, будучи выдающейся пианисткой, — первым исполнителем большинства его фортепьянных произведений.

               Зоркий ангел любви,        Зоркий ангел любви вездесущий,     Нас, счастливых сирот, не оставь! В этом мире, незряче и глухо мятущемся,                  Огради нас от зла.                  И от злобы людей,               И от рока всесильного        Нас, счастливых сирот, огради;   Сохрани наших душ неуемные крылья,              Крылья звонкие, ангел,                Зоркий ангел любви.

А еще Шуман многие годы боролся с тяжелой наследственной болезнью (нервно-психическое расстройство) — просто поразительно, как мстительна бывает природа к своим же избранникам, «что для нее пять-десять лишних лет»! Впрочем, Шуману эти годы были как раз дарованы: он прожил «целых» 46 лет, но что это были за годы! Последние два с половиной он вообще не покидал больницы, пытался покончить жизнь самоубийством, уже почти никого не узнавал.