Но и это еще не все; чтобы понять истинное значение Мендельсона, нужно вспомнить, что он был одним из наиболее значительных концертирующих музыкантов и музыкальных деятелей своего времени: выдающимся дирижером и пианистом, многолетним руководителем оркестра Гевандхауз, стяжавшим при нем мировую славу, руководителем ряда музыкальных празднеств и фестивалей в Германии и Англии, основателем консерватории в Лейпциге. Благодаря его воистину мессианской деятельности вновь зазвучали полузабытые творения Баха и Генделя, многие сочинения Бетховена, Моцарта, Гайдна... Поразительно признание Мендельсона в связи с исполнением им Девятой симфонии Бетховена: «Я ее не пониманию, то есть я нахожу совершенными только частности, а если это случается с произведениями такого великого мастера, то вину мы должны искать в нас самих.» Мендельсону принадлежит историческая, без преувеличения, заслуга «воскрешения» «Страстей по Матфею» Баха и первого исполнения случайно обнаруженного незадолго до этого Шуманом посмертного шедевра Франца Шуберта — его до мажорной симфонии. «Мендельсона отличал не только его исключительный дар руководителя, — писал о нем известный музыковед и дирижер фон Вазилевски, — но и духовное превосходство его обаятельной личности /.../ Огненные глаза Мендельсона все время охватывали весь оркестр и царили над ним...» Нет, глубокоуважаемый Генрих Гейне, как-то все это очень уж не вяжется с отсутствием жизненной правды и равнодушием, я бы уж скорее сказал: «целомудрие».

По моему глубокому убеждению Феликс Счастливый был не только гениальным музыкантом, он был едва ли не самой многогранной и гармонично развитой личностью среди композиторов всех времен и народов! Он замечательно рисовал и наверное мог бы стать выдающимся художником; он свободно владел несколькими языками, очень много читал, занимался поэтическими переводами, а его письма, свидетельствующие о необыкновенной наблюдательности, проницательности и чувстве юмора, не оставляют ни малейших сомнений в подлинном писательском таланте. Ну вот хотя бы этот маленький шотландский фрагмент: «Глушь и дичь. Буря воет, стонет и свистит, внизу захлопывает двери, вверху распахивает ставни, за окнами шумит то ли проливной дождь, то ли кипящий поток — разобрать невозможно, оба неистовствуют, а мы сидим спокойно у камина, время от времени я помешиваю угли, и тогда ярко вспыхивает пламя...».

Вот пишу я сейчас о Мендельсоне, а мысленно вновь и вновь возвращаюсь... к Шуберту! У каждого гения своя особенная судьба, но эти двое как бы символизируют ее полюса, словно Провидение задумало осуществить на них какой-то чудовищный эксперимент: вот этому все земные блага, а этому все невзгоды — и посмотрим, на что вы, ребята, способны. А когда эксперимент был закончен и оба стали не нужны, они смогли умереть — но тоже по-разному: измученный беспрестанной борьбой за выживание Шуберт — мучительно и еще более молодым, тогда как утомленный трудами и славой Мендельсон словно даже и не умер, а просто сделал еще один шаг — в иной мир (кстати, точно так же — мгновенно и без мук ушли из жизни и почти все его родные, как бы проторивая дорогу своему Феликсу). И если вдохновенная песнь Шуберта была буквально задушена, то песнь Мендельсона оборвалась на полуслове, внезапно.

На этом вроде бы в пору и закончить, но странное дело: не могу отделаться от ощущения, что что-то упорно ускользает от меня, что-то неуловимое, дразнящее, быть может самое главное. То самое, что Гейне, так и не разобравшись, принял за «страстное равнодушие»? А на самом деле... Ладно, попробую еще раз, иначе:

  Сон в летнюю ночь и счастливое плавание —     Богатство и слава! Богатство и слава! —        Море бескрайнее, уютные гавани...     Шотландии скалы, пещера Фингалова —           Пьянящие дали и небо Италии!                      О, небо Италии! —                         Нега Италии...          Солнце и звезды, ангелов пение —      Молодость мира, природы цветение! —      Душа окрыленная, блеск и изящество —                        Гроз озарение!                     Грезы дразнящие... Любовь, словно песня без слов вдаль ле!.. тя...                    Боль — и затмение.                     Боль и затмение.

А теперь, с вашего позволения, несколько «Песен без слов». То есть без слов мне, конечно, не обойтись, но я надеюсь, что они не слишком помешают вам почувствовать нечто более важное — хотя бы слабые отголоски музыки Феликса Мендельсона-Бартольди.

            И как это могло случиться? —             Мне в грудь вселилась птица!                Большая птица голубая.           Ну что еще могло б, не уставая,             Так трепетать, так биться,                        Как не птица?            Так и живет она — то затихая,            То клювом и когтями раздирая                        Свою обитель.                      Что ни говорите,     А клетка, даже и грудная, — все же клетка                          И тесна ей!           Я рад бы выпустить ее на волю, Но очень грустно навсегда с ней распроститься.        Вот я и говорю ей: «Птица, птица, —           Лети! Но и меня возьми с собою».       Я грудь свою — темницу раскрываю,           И жду... и не дышу... и умираю!      И вечностью мне кажутся секунды.                         Молчит она.     Лишь крылья шумно она вздымает...                        Не улетает!

* * *

          Свет брызжет, лучист,            Снег алмазно искрист. Мелькают стрекозы, серебряно — розовы,     Воздух пронзительно звонок и чист.              Объятый морозом,           Лес празднично зелен:                 Сосны и ели,             И можжевельник, —            Одни лишь берёзы,              Раздеты и босы,          Стоят под наркозом       В стерильных повязках.           Повсюду стрекозы,         Серебряно — розовы, —              Зимняя грёза,          Февральская сказка.  Лес распалён морозным коктейлем;              От этого зелья            Празднично зелены Рослые сосны, ежи — можжевельники,       Ели — застывшие карусели. Всё это сверкает, звенит изумрудом,                   И чудо —     Берёзы как будто зарделись!            Раздеты и босы,        Стройны, как газели,     Тонкие руки к небу воздели — И сбросили разом застывшие маски!          Мелькают стрекозы,         Серебряно — розовы, —            Зимняя грёза,         Февральская сказка!

* * *

           Свершилось:         Сил полна земля,           Взломала лед,    В преддверье новых песен. И я, их чуткий провозвестник, Весь ожидание, дыханье затая.

* * *

   Ночь целительным покровом         Обволакивает раны;     Ночью реют, словно совы,         Огоньки самообмана;     Ночью тягостны приметы,      Ночью нас пугают тени, —     Но зато есть пробужденья,          Ожидание рассвета!        Благодатна тихая ночь,  Сколько в ней доброты и покоя! Свет далёких миров гонит прочь             Мелочное и злое.   Если очень чутко слушать    Да смотреть во все глаза,    Ночью вам раскроют душу        Тёмный лес и небеса.   В этой близости с природой,      Чудом жизни без конца,      Наполняются свободой        Утомлённые сердца. Тем, кто днём богат немногим       И не так уж именит,    Ночь откроет все дороги,      Щедро их позолотит; И быть может, утром ранним     Над светлеющей луной Вдруг возвысится Страданье! —     Вспыхнув яркою звездой.      Благодатна тихая ночь, Сколько в ней доброты и покоя.

И, наконец, еще одно стихотворение, которое хотя и не музыка Мендельсона, но, может быть, его завещание.

                         Друзья,           Благословляю вас на подвиг                    Во имя Счастья.                     Будьте смелы!              Не каждому дано найти,                Еще трудней сберечь,               Всего труднее — после...           Не бойтесь испытаний, жертв; Помните: подлинное счастье запятнать нельзя,            Оно само отторгнет эгоизм!      Ибо ведут к нему ступени очищенья:   ЛЮБОВЬ,                СТРАДАНЬЕ,                                  РАДОСТЬ                                                и СВОБОДА.

Тебе понравилось, Феликс? Я старался.

ФРИДЕРИК ШОПЕН

ВСЕ ДУША — И НИ ДУШИ

«Он родом из страны Моцарта, Рафаэля и Гете, его истинная родина — волшебное царство поэзии.»

/Генрих Гейне/

Эти пять слов заглавия были употреблены Игорем Северяниным совсем по другому поводу, однако же они, с некоторыми оговорками конечно, как нельзя лучше характеризуют самую суть Шопена. «Все душа» — это он, без каких бы то ни было оговорок, а «ни души» — это вокруг, во всяком случае вторую половину его короткой жизни (Шопен родился по разным данным то ли 22 февраля, то ли 1 марта 1810 года в местечке Желязова Воля под Варшавой, а умер 17 октября 1848 года в Париже), когда Шопен оказался вдали от семьи, от друзей и от родины. Вообще-то, «ни души» — за редким исключением участь каждого гения, но для больного с детства Шопена она была, видимо, особенно мучительна.

Если попытаться охарактеризовать его чуть подробнее, то я бы сказал так: душа — гений — мужество — болезнь — любовь — одиночество. А вот что написал о Шопене близко знавший его Генрих Гейне: «Шопен родился в Польше от французских родителей и одно время воспитывался в Германии. Эти влияния трех национальностей делают из его личности явление в высшей степени значительное; ведь он усвоил лучшее, что отличает эти три народа: Польша дала ему рыцарственный характер и свою историческую скорбь, Франция — свою легкую прелесть, свою грацию, Германия — свое романтическое глубокомыслие... А природа дала ему изящную, стройную, слегка болезненную фигуру, благородное сердце и гений.»

Трудно добавить что-либо существенное к этой проникновенной характеристике поэта поэтом (разве что мать Шопена была полячкой), но я рискну.

Крылатый и гордый, с душою столь нежной,         Что вот-вот сорвется на крик,    Любим и обласкан, непонят, отвержен,          Сражается с тьмой Фридерик.   Люди, вы слышите? — рокот прелюдий!     Этюды и скерцо, мазурки, баллады  Ведет в наступленье воитель отважный! Кому-то в погибель — спасайтесь, бегите,                  Кто черен душой, —               А кому-то в награду!         Молитесь, кто страждет,          Воспряньте, кто честен,      Пленись Красотой — и воскресни!                       Воскресни! А он, кровоточа, крылатый, мятежный,          Возникший из мрака на миг,      Горит, не сгорая, вселяя надежду       Уставшим в пути, — Фридерик!

Нет нужды в коротком очерке пересказывать биографию Шопена, о нем много и хорошо написано разными авторами. Важнее понять, что это за человек и в чем суть его гения, почему его музыка столь любима во всем мире, почему для многих и музыкантов и слушателей она едва ли не отодвигает на второй план музыку значительно превосходивших Шопена по творческому диапазону Мендельсона, Шумана и Листа, его гениальных современников (которых, кстати, не справедливо, конечно, не очень-то ценил сам Шопен).

На вторую часть вопроса, не вдаваясь в подробности, можно ответить коротко: почти все написанное Шопеном настолько совершенно по форме и чарующе красиво по звучанию, что доступно практически для любого слушателя, даже в случае далеко не конгениального исполнения; как говорится, золото блестит и в грязи. Сошлюсь хотя бы только на Антона Рубинштейна (который в детстве, в 1841 г., был представлен Шопену в Париже, играл ему): «Какая красота в творчестве, какое совершенство в технике, какой интерес и новизна в гармонии!» Но музыка Шопена — это он сам, и очень интересно, что же думали о нем, как слышали его игру современники. Вот несколько очень ценных свидетельств.

Генрих Гейне: «...любимец тех избранных, которые ищут в музыке высочайших умственных наслаждений».

Графиня Елизавета Шереметьева: «Я не сумею выразить словами впечатление от его игры. Она была столь волшебна, что инструмент звучал просто неузнаваемо под его пальцами. Он вдохнул душу в фортепьяно. Его игра воздушна и прозрачна, это нежность... и вместе с тем звучание глубокое и наполненное/.../ каждый звук проникает прямо в сердце.»