— Успокойтесь, — сказал мне доктор Деженэ, сам оставаясь совершенно спокойным, — этот человек не причинит вам зла, так как не может шевельнуть мизинцем без вмешательства моей воли. Но, согласно его желания, я разбужу его ровно через год, в день рождения сэра Самуэля Генри Вильямса Феркет, которого я имею честь вам представить. Сейчас вы узнаете его историю.
Для того, чтобы вы могли понять меня, нам надо вернуться за тридцать лет назад, когда я, влюбленный в физиологические науки, с жаром предавался работе. Знаете ли вы муху, называющуюся «сейгомия»?
— Да, — ответил я, — смутно припоминаю, что читал о ней, когда готовил паразитологию к третьему экзамену. Кажется, папа Адриан IV, имевший печальную привычку спать под открытым небом, умер от личинки сейгомии, забравшейся в его носовую полость.
— Возможно, что это и так. — заметил мой коллега, — но, на мой взгляд, вы недостаточно знакомы с этим уважаемым двукрылым. Знайте же, мой молодой друг, что личинка сейгомии может развиваться только в том случае, если она питается живой субстанцией. Для того, чтобы обеспечить своих отпрысков необходимой им пищей, муха сейгомия пользуется гениальной стратигеммой, обнаруживая поразительное знакомство с мельчайшими подробностями анатомического строения гусениц и бабочек; опа, разыскивает коконы этих последних, разрывает их, чтобы получить туда доступ, а затем колет своим жалом куколку, — заключенную в коконе, в восьми точках, всегда одних и тех же; и обратите ваше внимание на то, что эти восемь точек строго соответствуют восьми нервным узлам, представляющим двигательные центры куколки. Через образовавшиеся таким путем восемь канальчиков она впрыскивает своим хоботком особую жидкость, вырабатываемую специальными железами, которая поражает нервные узлы; происходит, так сказать, приостановка жизни. Вслед за этим наша сейгомия кладет свои яички в отверстие кокона, через определенный срок из них вылупливаются личинки, которым остается только спокойно питаться своей жертвой, так как куколка все еще жива, но совершенно неспособна защищаться или хотя бы двигаться. Крайне заинтересованный, я собрал сейгомий и куколок и начал изучать подробности этого процесса.
«Прежде всего, — продолжал Дежепэ, — я заметил, что куколки после уколов и впрыскивания не разлагаются даже по истечении года, по сохраняются в состоянии омертвения. После многих неудач мне посчастливилось отделить у моих сейгомий особые железы, о которых я вам говорил, и путем простой дистилляции я получил несколько капель жидкости, которую подверг анализу. Я провел два месяца за этой кропотливой работой, но какова была моя радость, когда я убедился, что могу путем синтеза получить подобную же жидкость, состоящую исключительно из простейших химических элементов. В результате моей работы, в самом непродолжительном времени я мог бы снабдить этой жидкостью сегомий весь мир.
Но этим дело не кончилось; постепенно мною начала овладевать фантастическая идея; если соединение некоторых элементов, действуя на нервные центры живого существа, приводит его в состояние омертвения, то не может ли соединение, некоторым образом противоположное первому, нейтрализовать его действие и вернуть жизнь жертве? В течение целых трех лет я производил опыты, испробовал тысячи комбинаций, основываясь на работах моих предшественников, — исследовавших проблему оживления ротифер. Наконец труды мои увенчались успехом, и я мог с восторгом наблюдать, как одна из моих куколок, более года находившаяся в состоянии омертвения, ожила после впрыскивания новой сыворотки и, по истечении определенного срока, превратилась в великолепную бабочку.
Тогда я сделал доклад и выпустил брошюру, посвященную этому вопросу… но, мой друг, я не был лицом официальным, никто не знал какого-то доктора Деженэ. Меня сочли за шарлатана… Я примирился с неизбежностью и продолжал свои исследования исключительно для собственного удовлетворения. Я перешел к другим животным, пользуясь ими, как объектами для экспериментов. Сначала я пользовался пиявками и ракообразными животными с ганглионарной нервной системой, а затем животными с более сложной организацией, как птицы и рыбы. Наконец, я начал производить опыты над морскими свинками и собаками, чья организация приближается к человеческой. Всюду те же результаты и тот же успех. Мало того — я открыл новый изумительный факт: мои животные, по возвращении к жизни, не состарились ни на один день; их шерсть ни разу не менялась, привычки остались те же; можно было подумать, что они заснули накануне, тогда как в действительности их сон продолжался нередко пять-шесть лет. Мое состояние дало мне возможность совершить безумный поступок: я издал брошюру в количестве многих тысяч экземпляров в форме манифеста, желая таким путем выразить протест против тех, кто должен был быть моими судьями и сотрудниками. Мои брошюры появились на всех континентах, но я не получил ничего, ни одного осмысленного ответа. Да… не следовало предполагать, что люди рассудительные и уравновешенные обратят внимание на такой вздор. Меня могли понять только безумцы, и, действительно, один из них и явился ко мне.
«Сэр С. Г. В. Феркетт — один из тех бедных людей, обремененных десятками миллионов. каких нередко можно встретить в Новом Свете. В один прекрасный день, четырнадцать лег тому назад, он вошел в мой кабинет, в котором мы с вами сидим сейчас. Это был человек огромного роста, атлетического сложения, одетый в невероятно пестрый клетчатый костюм. По-французски он говорил почти правильно. Он сказал мне без всяких предисловий:
— Доктор, я хочу, чтобы вы меня усыпили; я заплачу вам, сколько следует.
Я никогда в жизни не занимался гипнотизмом и не понял его просьбы. Тогда он вытащил из кармана одну из моих брошюр и объяснил, к крайнему моему изумлению, что желает быть усыпленным по моему методу на срок в пятнадцать лет. Мой категорический отказ поразил его; он никак не мог попять, что законы нашей страны не допускают подобных экспериментов и, соглашаясь на его просьбу, я рискую попасть в тюрьму.
Он рассказал мне свою историю. У него есть племянница восемнадцати лет, дочь его сестры, вышедшей замуж во Франции за мелкого чиновника без всяких средств. В свою последнюю поездку он влюбился в девушку, которая сделалась очаровательной парижанкой, и поклялся во что бы то ни стало жениться на ней. Он предложил ей все свое состояние, обеспечил будущность ее отца, матери, братьев и сестер, получил согласие всей ее семьи; но очаровательное создание отказало ему наотрез, заявив, что, несмотря на ее горячую привязанность к нему, она никогда не выйдет замуж за человека, который старше ее на двадцать два года.
— Если бы вы могли, — заявила опа, лукаво на него поглядывая, — помолодеть на пятнадцать лет или сделать меня на столько же лет старше, то я хоть завтра соглашусь стать вашей женой.
В течение шести месяцев, которые он провел в Париже, ни уговоры родителей, ни его мольбы не могли сломить упорство молодой особы, которая в ответ только повторяла ту же злую шутку. Кончилось тем, что она сама начала относиться к ней вполне серьезно. В один прекрасный день, вернувшись домой, она с гордостью показала мою брошюру своему дяде, который сначала очень изумился, а потом решил испробовать это средство. Племянница в восторге подписала условие, на основании которого обязывалась выйти замуж за сэра Феркета через пятнадцать лет, если он подвергнет себя упомянутому эксперименту. И американец с триумфом помахал перед моими глазами подписанной бумагой, которую он извлек из кармана.
Несмотря на все это, я оставался непоколебимым и отрицательно качал головой. Тогда сэр Феркетт полез в третий из своих бесчисленных карманов и вытащил оттуда револьвер среднего калибра.
— Так как вы не соглашаетесь и, следовательно, мне нечего больше делать на земле, я застрелю вас, а затем покончу с собой. Олл райт. Даю вам пять минут на размышление.
Из карманчика жилета появился хронометр, с которым мой собеседник отошел, посвистывая, к камину.
Мои размышления были недолги; я решил вспрыснуть этому упрямцу хорошую дозу морфия и, как только он уснет, пойти предупредить полицию. Но я не принял во внимание тех редких случаев, когда морфий производит как раз обратное действие. После первого же укола мой американец почувствовал себя отвратительно, не испытывая ни малейшей сонливости; второй и третий укол дал те же результаты. Разгадав мою уловку, он пришел в ярость, схватил флакон, и, увидя на нем надпись «морфий», с силой швырнул его на паркет. Приставив мне револьвер к виску, он принудил меня показать ему бутылку с ужасной жидкостью.
Не помню, сказал ли я вам, что я назвал мою жидкость просто «усыпляющее», и название это повторяется в брошюре по крайней мере раз двадцать. Неудивительно, что он сейчас же узнал бутылку. Не опуская револьвера, он следил, как я наполнял шприц, и мужественно вынес два укола в спинной мозг, необходимых для того, чтобы вызвать усыпление. После первого впрыскивания он сел, и голова его начала раскачиваться из стороны в сторону, второй укол превратил его в инертную массу, и злополучный револьвер выскользнул из его рук.
Первые мгновения были ужасны для меня. Что я сделал?.. Впервые мне пришлось испробовать мое открытие, на человеке… Правильны ли были мои расчеты? Не вызвал ли я реальную смерть вместо предполагаемой приостановки жизненного процесса?..
Я начал выслушивать и ощупывать огромное тело, распростертое, у моих ног. Часа через четыре я почти успокоился — в теле не замечалось никаких признаков окоченения. Я запер дверь кабинета и пошел побродить по улицам. Дело было сделано, оставалось придумать какой-нибудь выход.