Фриц зажег свою папиросу, прочие последовали его примеру.

— Так!.. — промолвил обер-самокатчик и опять заглянул в записку, — теперь начинается торжество погребения. Мы споем… на мотив из «Финстервальдских певцов»… такие вот стихи:

«Самокатчики красные все устрояют.

Для того они живут, для того умирают».

Все пели так, что эхо стонало, и я им подпевал из ящика.

— Теперь надгробная речь, — проговорил обер и начал — Ныне нам выпала честь и великое удовольствие впервые, в силу профессии, проводить ближнего к месту вечного упокоения! Хотя о прочих добродетелях усопшего нам мало что известно, но одних его последних распоряжений достаточно, чтобы воздвигнуть ему вечный памятник в сердцах всех красных самокатчиков по две марки сорок пять пфеннигов в час. По сей причине да соединимся дружно в возгласе: нашему благодетелю, блаженно усопшему, — ура, ура, ура!.

И красные самокатчики взревели: ура, ура ура!

— Отлично! — проговорил обер, в то время, как я благодарно рукоплескал в своем ящике.

— Напоследок мы споем любимую песню в бозе почившего:

— Ра-а-а-а-а-а-дуйся, ра-а-а-а-дуйся, дщерь Сиона; лику-у-у-уй, лику-у-у-уй Иерусалиме!..

Поблизости раздалась другая песнь — на третьей поперечной аллее, восьмой боковой проход, влево от главной дорожки, шли похороны. № 18679, с левой стороны, наискосок от меня. Хоронили обер-регирунгерата фон-Эренгафга, при страшном скоплении народа: все советники, офицеры, судьи, асессоры и тому подобная важная публика. Но это были похороны в старом стиле — без красных самокатчиков.

Герр обер-самокатчик учтиво выждал, пока те кончили, и опять затянул: — Споем же любимую песню усопшего: Дщерь Сиона, радуйся, ра…

Продолжать он не мог, потому что пастор начал гнусавым голосом читать надгробную речь.

Обер-самокатчик подождал пять минут, десять минут; но пастор не умолкал, и мое стало дурно. «Такие речи сильно ускоряют процесс органического разложения», говорил я себе. Должно-быть, обер-самокатчик разделял мой взгляд, потому что он посмотрел на часы.

Пастор все говорил и говорил.

Наконец, это надоело оберу — ведь ему было заплачено только за два часа! Он скомандовал, — и во все сорок пять глоток Красные Самокатчики разом взревели — Ра-а-а-а-дуйся, ра-а-дуйся, дшерь Сиона…

Пастор не хотел сдаваться. Но что может поделать самый голосистый проповедник против сорока пяти Красных Самокатчиков? Я с удовлетворением констатировал, что победила молодежь и современные идеи, и что старый буржуазный мир должен был с позором покинуть поле сражения: пастор умолк!..

Но духовенство никогда не сознается в поражениях; нет, никогда. Пастор переговорил с некими господами в цилиндрах, а те переговорили с несколькими шуцманами. Шуцманы напялили на голову свои каски и подошли к моей могиле. Они горячо убеждали обер-самокатчика, но тот не сдавался.

— Мы здесь занимаемся нашей профессией, — гордо отвечал он.

— А разрешение у вас есть? — спросил один из шуцманов.