Эрих, как член профкома, получил несколько, правда не совсем надежных, адресов людей, к которым они могут обратиться. Пока они ходили по городу, Ахим вновь и вновь пересчитывал свои жалкие командировочные: удастся ли сэкономить десять марок, чтобы купить повесть Хемингуэя «Старик и море»? Продавец в книжном магазине смотрел на него с явным подозрением — вероятно, заметил, с какой жадностью он листал книжку. Ахим знал ее содержание, читал рецензию в журнале. Повесть, говорилось там, наполнена невероятным пессимизмом, да и способ письма, ограничивающийся внутренним монологом, — это антихудожественная литературная форма. Человек изображен здесь не как покоритель, а как жертва окружающего мира, и хуже того — природы… Но Ахиму хотелось составить свое собственное мнение. Его интересовала тема книги, хотя бы как биолога: рыба-меч, хищница, в свою очередь поедаемая более крупными хищниками, акулами…

Эрих на книги не смотрел, он хотел привести своей Хальке свитер с зимней распродажи.

— Знаешь, что меня здесь больше всего поражает? Живут они хорошо. Но ради чего? Ради машины? Телевизора? Ради связки бананов или килограмма апельсинов? Я не могу себе представить, как бы я жил ради этого.

— Все это так, но хорошо бы, чтобы и у нас все это было. Хотя бы ради детей, — возразил Ахим.

Эрих уже сходил по двум из трех имевшихся у него адресов. Первый вообще оказался неверным. Правда, улицу он отыскал, но на ней не было дома под таким номером. А когда он пришел по второму адресу, дверь открыл весьма неприятного вида человек.

— Что? Из восточной зоны? Низкошахтные печи? А что это такое? — Он смотрел на Эриха с явным подозрением. — Послушай, коллега, если ты в самом деле таковым являешься. Я токарь. Делаю тончайшие детали. А сталь, которую я получаю из Рура, меня вполне устраивает.

— По мне, так нам надо как можно быстрее мотать отсюда, — сказал вечером замерзший и усталый Эрих, когда они, лежа под одеялами в жалкой комнатушке пансиона, пытались согреться. — Нас тут терпеть не могут. А свитер для Хальки я уже купил.

Ахим вспомнил об Ульрике и решил завтра тоже заглянуть в магазины и посмотреть, хватит ли его денег на подарок. Итак, обруганная книжка Хемингуэя или новый свитер?..

На следующий день, когда Эрих вновь отправился на поиски, Ахим пошел гулять по историческим местам города, бродил по улицам, заходил в собор святого Павла, постоял у памятника Гёте. Но очень скоро он превратился в сосульку и решил пойти в ближайший кинотеатр, где шел американский фильм под названием «В нокауте».

Фильм шел непрерывно: закончившись, начинался снова, заходить и выходить из зала можно было когда угодно. Собственно, весь фильм представлял собой снятый крупным планом на цветную пленку матч по боксу. Когда Ахим вошел в полутемный зал, глаза после яркого света еще долго привыкали к темноте. На экране творилось нечто чудовищное. Негр — огромные мускулы под блестящей черной кожей — и белый — блондин с голубыми глазами — дрались не на жизнь, а на смерть. Время от времени все пространство экрана заполняло женское лицо с распяленным в крике ярко-красным намазанным ртом. Ахим снова вспомнил об Ульрике. Что он мог сделать, чтобы их чувство друг к другу не угасло? Ведь он любил ее. А она? Старик увидел зарево огней Гаваны. Держа рыбу на бечеве, он думал: «Я ничего не могу с ней поделать, но и она ничего не может поделать со мной». В этот момент белый боксер на экране получил страшный удар в лицо. Его рассеченная бровь тотчас покраснела, раздулась. Показанное крупным планом, его искалеченное лицо стало страшным. Конечно, Ульрика уже не была прежней Ульрикой, она изменилась. Однажды он выдержал ради нее страшную драку… Черный боксер нанес второй удар. Старик думал: «Она на два фута длиннее моей лодки… Она громадина, эта рыба, и я должен убедить ее в моей силе… Нельзя, чтобы она почувствовала мою слабость». У белого боксера лопнула вторая бровь, кровь хлынула из раны по щеке. Черный боксер ухмыльнулся, но в этот момент сам получил страшный удар. Снова закричала женщина. А может, крикнул кто-то из сидящих в зале, не в силах выносить это омерзительное зрелище? Ахим оглянулся. Зал был почти пуст. Лишь через два ряда он заметил целующуюся парочку. А на экране бесконечно долго показывали, как вспухает нижняя губа черного боксера. Старик думал: «Сейчас голова у меня ясная… Такая же ясная, как сестры мои, звезды. Но все равно надо поспать. И звезды спят, и луна спит, и солнце спит…» Ульрика, кажется, совсем забыла о нем, думает целыми днями только о малышке. Он не мог понять, что происходит в ее душе, и знал одно — Ульрика никогда не подчинится ему целиком. Она будет любить его, ждать, если понадобится, хоть тысячу лет. Никогда не увлечется другим, не предаст его. Она человек железных принципов. Во всяком случае, он верил, что это так. А на экране перчатка негра со всей силой обрушилась на белого. Снова крупный план. Нос у белого был сломан. В окровавленном мясе торчал обломок кости. Старик думал: «Она утащила на дно мой гарпун… и вслед за этой акулой придут другие… Но человек не создан для того, чтобы терпеть поражения. Человека можно уничтожить, но его нельзя победить».

Фильм не вызвал у Ахима ничего, кроме отвращения, он ругал себя за то, что потратился на билет, командировочные и без того кончались. Нет, хватит с него жестокости, крови, переломанных костей. Уж лучше «Сказание о земле сибирской» смотреть. (На следующий день, купив перед отъездом в привокзальном киоске одну из наиболее влиятельных местных газет, он прочитал рецензию на этот фильм, где говорилось о новаторстве, мастерстве оператора и волнующем впечатлении. Оставалось только рассмеяться.)

Ахим договорился встретиться с Эрихом в маленьком ресторанчике. Тот явился раньше и ждал, должно быть, около часа. Заказал себе сначала одну кружку пива, затем скрепя сердце еще одну и, наконец, чтобы отделаться от назойливых официантов, попросил меню. Кроме него в ресторанчике было только четверо посетителей: двое мужчин и две женщины за соседним столиком.

Женщины, сидевшие к нему спиной, были похожи друг на друга как две капли воды. Когда они оборачивались, он всякий раз видел одинаковые декольте, обесцвеченные пергидролем волосы, уложенные в одинаковую прическу, клипсы, подбритые брови, ярко накрашенные губы. Обе говорили на ломаном немецком, а когда перебрасывались фразами на родном языке, в их речи часто повторялись «ю» и «ё». Скорее всего, венгерки, подумал Эрих.

С мужчинами все было ясно. Они оживленно обменивались военным опытом, обсуждали преимущества и недостатки разных видов оружия, но в конце концов сошлись на том, что против атомной бомбы все это детские игрушки.

— Будь война, мы бы вас, немецких ребят, хорошо в Будапеште обслужили, — с хохотом заявила одна из девиц.

Когда вошел Ахим, Эрих уже принялся за шницель.

— Знаешь, — рассказывал Ахим, — по дороге сюда я видел, как перед памятником Гёте какой-то человек, наверное безработный, соорудил настоящую скульптуру из снега — квадригу, лошади почти в натуральную величину. И теперь стоит там и собирает милостыню.

— Я обязательно должен на это взглянуть, — сказал Эрих, — потому что, если буду с твоих слов рассказывать, мне никто, даже Кюнау, не поверит.

— А могли бы у нас, — продолжал Ахим, — показывать фильм, где ничего не происходит, только видишь, как льется кровь и ломаются кости.

— Нет, это ты представь себе, — перебил его Эрих, — что у нас в ресторане сидели бы люди, которые в течение целого часа обсуждали разные виды оружия, а потом отдали предпочтение атомной бомбе…