— Безответственность, с какой порою решаются судьбы детей, кажется мне просто чудовищной. Я ведь знаю, что Райнер Гариш в восьмом классе учиться просто не сможет, а это пагубно отразится на его психике. И никакими якобы марксистскими фразами эту азбучную истину не опровергнуть. То, что мы впервые в истории Германии осуществляем право на всеобщее образование, отнюдь не означает, что все у нас обладают одинаковыми способностями для получения этого образования. Между людьми просто существует биологическое неравенство: у одного человека одни способности, у другого другие. Что в этом вредного и неправильного?
Разумеется, Ахим понимал все это не хуже Ульрики и не стал ей возражать. Однако и не поддержал, не встал на ее сторону в конфликте со школьным начальством.
Ему самому было несладко. Теперь он непосредственно подчинялся Кюнау и должен был внимательно следить за каждым своим словом. Оставалось только надеяться на то, что события в Венгрии послужат для всех уроком, перед лицом реальной угрозы люди начнут относиться друг к другу с большим уважением и доверием.
Когда Ахим вернулся с учений, он уже в дверях квартиры почувствовал: что-то произошло. Ульрика не вышла, как обычно, навстречу. Он позвал ее, но ответом была лишь гулкая тишина. Ахим заглянул на кухню, в спальню, в ванную, но Ульрики нигде не было. Обойдя все комнаты, он вернулся в прихожую и обнаружил прикрепленную к зеркалу записку — листочек розово-голубой почтовой бумаги, заполненный характерным мелким почерком. Лишь прочитав записку, он наконец понял: Ульрику в его отсутствие увезли в районную больницу (в Айзенштадте была только поликлиника). Но ведь до положенного срока оставалось еще много времени. И собираться ей пришлось спешно — теперь Ахим понял, почему, едва вошел, его охватила тревога: на стульях и на диване лежали вещи Ульрики, а ведь она такая аккуратная! Ахиму стало страшно.
…В тот день, после того как Ахим ушел из дому, у Ульрики началось кровотечение. Халька, по счастью забежавшая ее проведать, тотчас вызвала шофера директора комбината, и тот отвез их в больницу. Врач, осмотрев Ульрику, решил госпитализировать ее.
— Доктор, скажите мне правду. У меня что, выкидыш начинается?
— Успокойтесь, на таком сроке уже не может быть выкидыша. Как это вам в голову пришло? Впрочем, понимаю, — он улыбнулся, — ведь у вас первые роды, и вы, как все женщины в таком положении, начиная с Евы впадаете в панику.
Нет, она не паниковала, просто она помнила слова, сказанные ей когда-то другим доктором: «Вы, вероятно, больше никогда не сможете иметь ребенка…» Никогда, никогда… Как же ей хотелось, чтобы он ошибся, кажется, ничего в жизни она не желала так страстно.
Ахим навещал ее в больнице каждый день, ему приходилось добираться после работы из Айзенштадта поездом. Смущенный и испуганный, он присаживался на краешек ее кровати. Теперь Ахим волновался гораздо больше Ульрики.
В туманный холодный день, первый день ноября, Ульрика родила дочь, которую они с Ахимом назвали Юлией.
ПЯТАЯ ГЛАВА
Вероятно, во всем городе не осталось теперь человека, жизнь которого так или иначе не была бы связана с комбинатом. Сотни людей каждый день приезжали на автобусах и поездах, чтобы помочь ему встать на ноги. И уносили отсюда не только зарплату — надежду на будущее, а может быть, и веру в себя. Далеко по всей округе разносился гул машин, а по ночам окна домов освещались отблесками пламени двадцати гигантских факелов, от которых розовело ночное небо и бледнели звезды. Учителя (в городе строилась уже вторая школа) учили детей, чьи родители работали на комбинате, продавщицы (мужья их тоже работали на комбинате) обслуживали в новых светлых магазинах жителей города, число которых увеличивалось по мере того, как рос завод. Пекари пекли хлеб, мясники рубили мясо для тех, кто днем и ночью стоял у полыхающих печей, дававших республике самое важное — металл. Люди, съехавшиеся сюда из разных мест, быстро привыкали друг к другу, ведь теперь они стали соседями по подъезду, по дому. И если на комбинате что-то происходило, замедляя привычный темп работ, это тотчас чувствовали все. Люди, казалось, и болели вместе с заводом.
Трудности начались с приходом в тот год очень ранней и холодной зимы. Еще в ноябре густые туманы нарушали ритмичную работу транспорта, люди опаздывали на работу, составы с рудой и буроугольным коксом прибывали в Айзенштадт с серьезными нарушениями графика. Увеличились простои, особенно обострилась ситуация у плавильщиков, которые совсем недавно взяли на себя обязательство увеличить ежемесячный выпуск металла на тысячу тонн. Добиться этого можно было лишь с помощью всех остальных цехов и, главное, технического отдела.
В самый острый момент все бригадиры, мастера и инженеры, работавшие на ответственных участках, были созваны на совещание. Люди, хоть и уставшие от неполадок, но все же довольные тем, что удалось предотвратить серьезный срыв в выпуске продукции, сидели за столами, украшенными букетиками осенних астр, и отдыхали в теплом и уютном конференц-зале нового Дома культуры. Вел совещание директор, Фриц Дипольд, — он был назначен директором еще тогда, когда на месте будущего завода были лишь луковые поля и огуречные плантации. Склонившись своим массивным телом над трибуной, он то и дело подливал в стакан минеральной воды, Дипольд заметно волновался. Он страдал тяжелыми сердечными приступами, несколько лет назад свалился с инфарктом, но, и выкарабкавшись, не щадил своего здоровья. Водянисто-голубые глаза, редкие серые волосы, плохо прикрывавшие массивный череп, широкие, как у зайца, передние зубы — несмотря на такую внешность, этот человек внушал симпатию.
— Идеи, дорогие товарищи, новые идеи, — говорил он, — вот что нам сейчас остро необходимо. Напрягите свои головы. Мы должны не просто вкалывать изо всех сил, нужно как можно лучше овладеть техникой. Надо осознать наконец себя истинными хозяевами производства.
Во время выступления директора у Эриха Хёльсфарта возникло чувство, будто эти слова обращены именно к нему. Он еще до начала совещания твердо решил выступить. И слова Дипольда ободрили его. Хёльсфарт хотел предложить новый метод, который позволил бы рабочим комбината в какой-то мере избежать простоев.
Эрих был не бог весть каким оратором, выступать не любил, особенно перед большой аудиторией, хотя прекрасно знал всех присутствующих, а со многими, за исключением некоторых мастеров и инженеров, был на «ты». И если он, несмотря на свою обычную скованность, все-таки попросил слова, это означало, что он собирается говорить о чем-то серьезном.
— Прошу вашего внимания, коллеги, — начал Эрих, и на него тотчас обратились глаза всех присутствующих. Это было самое трудное: сразу оказаться в центре внимания и не растеряться, не сбиться с мысли. Недавно он на таком же собрании выступил со своим предложением, которое условно называл «эффект термоса», тоже очень волновался, но заслужил аплодисменты слушателей и третью медаль рационализатора. С тех пор его предложение широко использовали — пускали пар над колошниками, чтобы разгонять ядовитые газы. А сейчас он хотел предложить метод борьбы с простоями.
Выступая, он следовал совету, который однажды дал ему Ахим Штейнхауэр: отыщи в зале какую-нибудь точку, а лучше выбери кого-нибудь из слушателей и представь себе, что говоришь с ним наедине, и тебе сразу станет легче… Так он поступил и сегодня: во время своего выступления смотрел то на Дипольда, то на Кюнау.
— Если плавильный цех является, образно говоря, сердцем комбината, — говорил Эрих, — то наши центральные мастерские можно сравнить с нервами. Мы, слесари-ремонтники, бываем повсюду. Мы сразу видим, где что не так, отчего и почему возникают простои, нехватка сырья, запчастей, словом, почему работа не идет как надо.