Галя сняла с плеч чёрный плащ, сбросила его на руки Марии Андреевне, стянула с рук чёрные облегающие перчатки. На белых крупных пальцах ее блеснули длинные тёмно-красные ногти.
— Я ведь телеграмму вашу неделю назад как получила, — грустно заметила она, присаживаясь к столу. — Ну… пока билет достала, пока собралась, то да сё… Вот только сейчас и приехала. Даже на опознание вот… видите, не успела.
— Ну и ладно! — махнула рукой соседка. — И не надо тебе, родимая. Негоже тебе мать такой видеть, в морге ее опознавать. Я ее там опознавала…Ужасно это, Галочка…А для тебя Тонечка пускай останется пригожей, да ладной. И хорошо, что ты к ней не успела. Мы вот тут ее похоронили по-христиански, всё как положено, справили, в церкву сходили, молебен за упокой души рабы Божьей Антонины заказали… А ты вот, миленькая, на могилку теперь сходишь, цветочков ей принесёшь, да помолишься за душеньку ее грешную… вот и ладно будет!
— Спасибо вам, тётя Маруся… огромное спасибо! Что бы я без вас делала…
— Да будет тебе! Мы-то с матушкой твоей душа в душу жили, сама знаешь. Вот только…
— Что вы, тётя Маруся? — участливо спросила Галя.
— Не уследила я за нею. Не усмотрела! — плачущим голосом проговорила соседка. — Раньше, бывало, каждый день мы с нею виделись: то она ко мне, то я к ней… А тут, как назло — неделю ее не видала! Как она, чем жила, о чём думала? Как на грех, дела всякие разом навалились, днями крутилась, как белка в колесе! Вот и не уследила за матушкой твоей! А она тосковала очень… Всё вас с Владиком ждала… Где, говорит, мои детки милые, не едут и не едут, а ведь обещались. И мне про то всё говорила, да жалилась… а я-то дура крепколобая, всё отмахивалась — мол, обещали, так жди себе, приедут…А она-то, бедненькая, умолкала и уходила к себе грусть-тоску свою мыкать… Кто ж знал-то, что вот так всё обернётся! Ох, вот горе-то какое приключилось, горе-горюшко лютое!..
И Мария Андреевна заплакала. Смущённый Сергей Петрович только пробормотал себе под нос:
— Да полно тебе, мать… ты-то что могла сделать? Чужая душа — потёмки. И нечего теперь себя винить: знали б, где упасть, соломки бы постелили. Чего уж теперь…
И он беспомощно взглянул на Галю.
Галя успокаивающе положила свою округлую крупную ладонь на склонённую голову плачущей соседки.
— Ну что вы, тётя Маруся! — растроганно сказала она. — Полно вам себя винить. Тут только я могу быть виновата — мне не следовало уезжать из города. Надо было оставаться в Краснооктябрьске.
— Да полно тебе, милая! — враз подняла голову Мария Андреевна. — Что ж, тебе и учиться не надо было, что ли? Неужто здесь, в дыре-то нашей век вековать! Всё правильно ты делала — жизнь есть жизнь, и у каждого она своя. А не уехала бы ты, так и Владика свово никогда бы не встретила! Парень-то какой, ведь золото, а не парень! Как там у вас с ним, всё нормально, не ссоритесь, не ругаетесь?
— Нет, тётя Маруся, — многозначительно улыбнулась Галя, — не ссоримся. У нас с ним любовь и полное взаимопонимание.
— Ну и слава Богу!..А теперь давай ужинать! Всё у меня готово…
— Да что вы, тётя Маруся! Я ведь так, на минутку зашла…
— Перестань, Галка! Ты небось не куда-нибудь, а домой приехала! Вот нет с нами больше Тонечки, так я теперь тебя привечать буду! Чай, ты нам с Петровичем-то с детства как родная…
Галя поняла, что возражать бесполезно, да и не хотелось возражать. Тем более, что тётя Маруся всегда готовила отменно.
После ужина Мария Андреевна сказала:
— Галочка… ты на кладбище-то завтра поедешь?