Все постоянные посетители «У Мадлен» и все работники паба знали, почему он не называется «У Хенрика».
Никто из них не видел Мадлен. Она умерла тридцать лет назад, во время последнего плавания Хенрика. Именно тогда он потерял ногу в сражении, и возвращался, не зная, как сказать своей молодой жене, что ее муж теперь калека. Тогда еще не было механических протезов такого качества. И механических кукол тогда только начали делать. Выходили они неуклюжими, с фарфоровыми лицами.
Но оказалось, что Хенрику некому сообщать плохие новости. Уолтер так и не узнал, умерла Мадлен от болезни или ее убили. Но Зэла показывала ему фотографию. Среди множества фотографий и картинок в рамках, украшавших стены, эта ничем не выделялась. Девушка на ней навсегда застыла в насмешливом полупоклоне. На ней было старомодное, длинное платье с корсетом, но длинные волнистые волосы ее остались распущенными, и даже шляпку, обязательную для дам тех лет она не надела. «Хенрик очень ее любил. У него не было женщин с тех пор, ни одной. Какая-то лебединая верность, или медвежья, уж не знаю, как у них там», — проворчала Зэла, но Уолтер видел, что она искренне сочувствует Хенрику. Они оба не могли разглядеть в лице на фотографии то, что видел там Хенрик, и стекло заслоняло Мадлен от мира так же верно, как могильная плита.
Когда открылась фирма «Механические Соловьи», Хенрик даже не думал туда идти. Они обещали ему не спасение, не могли вернуть его Мадлен. Только сделать бездушную механическую куклу с ее лицом. Наделить ее не душой Мадлен — воспоминаниями Хенрика о ее душе. Но шли месяцы. Царапающая мысль о коротком утешении все больше и больше разрасталась в сознании. К тому времени у Хенрика был его паб, нетронутые «выходные» после его увольнения с корабля и сбережения на счете. Он мало тратил на себя, не видя в этом смысла. Видимо, одиночество и отчаяние сделали свое дело — Хенрик принес к «Механическим Соловьям» все фотографии Мадлен, ее дневники и исписанный крупными почерком блокнот — все его воспоминания о жене, каждая ее привычка, выражения ее лица, движения. И пластинку с записью ее голоса он тоже принес. Потом он признался, что у получившейся куклы голос отличался от живой Мадлен, потому что его создавали на основе пения. Но, с другой стороны, он так давно не слышал ее голоса, что быстро привык к новому и стал считать его настоящим.
Хенрик никуда не выходил с Мадлен. Это было запрещено договором с фирмой. Но почти никто из владельцев механических копий своих близких и не хотел показывать их людям, предпочитая хранить эту зыбкую ложь от чужих глаз.
К тому же Хенрик не хотел смотреть на себя с Мадлен со стороны. Ведь каждый взгляд прохожего, каждое отражение в витрине могли послужить ему напоминанием, что все это лишь игра. У богатых людей были средства даже ежегодно менять куклам лица и даже фигуры. Хенрик ради Мадлен не только потратил все свои сбережения, но и влез в долги. Его «соловей» оставалась тридцатилетней. Так как детей у Хенрика не было, после его смерти Мадлен должны были просто отключить и утилизовать, хотя некоторые завещали хоронить «соловьев» вместе с собой или покупали им места на кладбище. Это не возбранялось.
Но напоминание о том, что человек, с которым ты живешь, вовсе не человек, а его механическая реплика считалось жестокостью, а в случае герра Унфелиха еще и нарушением служебной этики.
— Пес с ним, Хенрик. Что нам за дело до него, мы ведь и правда никого не укрываем.
— Этот ищет «пташку», не «соловья». Я не слышал, чтобы «соловьи» улетали…
— Я не знал и что «пташки» улетают. Они разве не бездушные? От чего им бежать? — удивился Уолтер.
— Да кто же их знает. Спящий с ними, Уолтер, пересыпь лучше песок на другой поднос, а этот отдай Василике, пусть на кухню отнесет — горелым кофе все провоняло, — сказал Хенрик.
— А я тебе скажу, Уолтер, от чего они бегут, если ты хочешь послушать, — прошипела Зэла. — Те люди, что ходят в бордели «Пташек» способны кого угодно…
— Зэла, прошу тебя, здесь посетители. В прошлый раз твоя пропаганда кончилась дракой, — скривился Хенрик, положив руку ей на плечо.
— А это все потому, что…
— Зэла, ради всего что для тебя там свято, никто из нас не ходит в их бордели и не одобряет этого! И вообще, поменьше бы ты сейчас воевала с «Пташками» — жандармы и Пишущие всего города ищут убийцу одного из их владельцев, не время показывать антипатии, — не выдержал Уолтер.
Напоминание о том, что по слухам происходило в «Пташках» для него было болезненным полуупреком. Он никогда не поддерживал этот бизнес, но он закрывал глаза на его существование, как и вся страна. Уолтер читал мемуары одного из офицеров жандармерии, где он писал о благотворном влиянии «Пташек» на уровень преступности. Как только появилась возможность недорого и безопасно удовлетворить самую грязную свою фантазию, вплоть до реалистичного убийства, на улицах стало гораздо спокойнее.
Все это успокаивало совесть. А потом появлялась Зэла или вот такой жандарм с неожиданными новостями о том, что «пташки» иногда улетают.
В такие моменты Уолтер почему-то начинал чувствовать себя виноватым.
— Вот от того, что мы их не показываем… — проворчала Зэла, впрочем, оставив скользкую тему.
— Ой! А кофе-то фрау ведьме я так и не отнесла! — вдруг сказала Василика, виновато глядя на чашку с остывшим напитком. — Уолтер, поставь еще, я пойду извинюсь и пообещаю ей комплимент… Ее нет, герр Хенрик! — расстроенно всплеснула она руками, обернувшись к залу.