— Почти семь.

— Они все еще оперируют.

— Да, — сказал Фабер. — Все еще. — Он смотрел на нее с удивлением. — Я не могу поверить в то, что ты мне рассказала.

— Я должна была рассказать тебе это, — ответила Мира и вернулась к своему стулу. — Все. Ты так глубоко увяз в своей ненависти к этому городу. Это сильно меня потрясло и огорчило, когда я заметила это при нашей встрече. Я знаю, что всю свою жизнь ты борешься против нацистов всех мастей. Но я не знала, что ты взял в заложники целый город, целую страну, и возложил на них всю ответственность за то, что произошло более пятидесяти лет назад, и за то, что начинается здесь снова… Ты не можешь ненавидеть всех жителей страны! Так не бывает!

— Разве с тобой никогда этого не было? — спросил он.

— Может быть, в самом начале… Я не могу вспомнить… Если это и было, то очень недолго, по крайней мере до тех пор, пока не научилась жить со своим горем. Но когда я встретила тебя, я уж точно не ненавидела… Нет, не потому, что ты сам во многом мне помог. Нет, не поэтому. Я никогда не смогу забыть того, что случилось с папой и мамой, с тобой и многими миллионами людей по вине нацистов. Точно так же, как и ты не можешь забыть… Но кое-что ты все же забыл.

— Что?

— Молодых людей.

— Я писал и для них тоже.

— Ты писал, как это было. Что это не должно повторится еще раз. Но ты не показал, как именно они могли бы все изменить к лучшему. Многие из этих молодых людей другие, Trouble man! Я знаю это. И я снова столкнулась с этим городом, который ты ненавидишь из-за того, что здесь случилось с твоей семьей и теми людьми из подвала, хотя это могло произойти с ними где угодно — в Берлине, в Гамбурге, в Мюнхене. Везде… Однако признаюсь, что сильно испугалась, когда меня с Гораном снова отправили в Вену, но это и естественно.

— Более чем, — заметил он.

— Тогда я постаралась справиться со своим страхами и подумала о том, что двенадцать лет назад австрийцы из этого города спасли жизнь моему Горану. И все то время, которое я нахожусь здесь, они снова и снова делают это. Я постоянно думала об этом, и страх наконец отпустил — до того момента, как я поехала на метро до площади Зюдтиролер…

— Что ты делала на площади Зюдтиролер? — растерянно спросил он. — И когда?

— Когда ты был в Люцерне. Я поехала туда, потому что поблизости устроили выставку о преступлениях вермахта.

— Ты посмотрела ее?

— Да. Но до этого… дай мне рассказать по порядку, Trouble man! Нас было только пять женщин в вагоне метро. И дюжина этих накачанных молодчиков… подлые, жестокие… они терроризировали нас… угрожали нам ножами, кастетами и кистенями…

«Ну вот, — подумал Фабер. — Ну вот, как это знакомо!»

— …они требовали наши документы и горланили, и я внезапно ощутила страх, ужасный страх… другие женщины тоже. Это было отвратительно, хотя они и не сделали нам ничего плохого…

— Вена остается Веной, — сказал Фабер.

— Совсем нет! — запротестовала Мира. — Совсем нет! От площади Зюдтиролер я направилась в центр «Альпенмильх» — там была открыта эта выставка. «Альпенмильх»![144] Сперва мне показалось невероятным, что там можно устроить такую выставку. Но это же Вена, это и Квальтингер, и Карл Крауз, и Горват! Я была там в будний день, и все же там было очень много людей — молодых людей, Trouble man, молодых людей! И они были совсем не похожи на тех нацистских молодчиков из метро. Они были совершенно другие.