Он рассмеялся, как ей показалось, немного натянуто.
— Оленька, я бы с радостью, очень интересно посмотреть, как ты живешь, но мне завтра так рано вставать… Думаю, в другой раз.
Оля сделала вид, что отказ ее ни капельки не тронул.
— Да, ты прав. Я тоже устала… Что ж, спасибо, и… — она вопросительно посмотрела на него, ей показалось, что настал крайне удобный момент для поцелуя. Что может быть естественнее — притянуть ее к себе, сомкнуть руки на ее талии (это непросто — обнаружить талию Ольги Бормотухиной, но разве это может иметь какое-то значение для влюбленного мужчины?!).
— Тогда давай прощаться. — Он церемонно поцеловал ее руку. Вернее, просто коснулся безжизненными губами ее замерших пальцев. — Спасибо за прекрасный вечер.
— Тебе тоже.
— Ну, я поехал, — он улыбнулся и нырнул в прокуренное такси.
И Оле ничего не оставалось, кроме того, как помахать ему рукой, поправить сумку на плече и с прямой спиной прошествовать к подъезду.
В ту ночь она долго не могла уснуть.
Оля по-турецки сидела на широком подоконнике и меланхолично взирала на пустынный двор. Время от времени у подъезда останавливались какие-то машины, из которых с пьяноватой аккуратностью вываливались подгулявшие люди — смеющиеся женщины в расстегнутых пальто, краснолицые мужчины с блеском предвкушения в замутненных вином глазах…
В одной из женщин Оля узнала соседку по лестничной клетке — тридцатипятилетнюю рыжую Милку, которую дворовые старухи величали не иначе как «разбитная разведенка». Кудрявая зеленоглазая Милка меняла мужчин, как нижнее белье. Тонкие стены в панельном доме: частенько Оле приходилось засыпать под неумолчное «Ах!», доносившееся из Милкиной квартиры.
Вот и сейчас соседка возвращалась домой не одна. Ее провожал мужчина — с виду совсем молодой. Худенький, узкоплечий юноша лет, может быть, двадцати. Оля прищурилась, стараясь рассмотреть каждую деталь, — разворачивающаяся перед ее глазами жанровая сценка показалась ей очень даже интересной.
Вот Милка повернулась к провожатому и, подняв руку, небрежно помахала пальчиками, словно муху жирную пыталась отогнать. Оля сразу поняла, что рыжая соседка не слишком трезва. Милка покачивалась на тоненьких каблуках, как осинка на ветру.
Но кавалер ее был не по возрасту настойчив. Несколько секунд промедления, и вот он дернулся вперед, как бегун, среагировавший на выстрел стартового пистолета. И вот он уже мнет вяло отбивающуюся Милку в жарких крепких объятиях, его руки отрывают пуговицы ее пальто. Милка сначала отбивается, но потом сдается на милость победителя. Она извлекает из кармана гремящую связку ключей и кивком головы приглашает его зайти в подъезд.
Все ясно, опять всю ночь Оле придется выслушивать сладострастные Милкины вопли.
Оля вздохнула.
В тот момент она и ненавидела развратную Милку, и немного завидовала ей. Хотя чему тут завидовать? Милка одинокая, у нее есть десятилетний сын, который живет с родителями ее бывшего мужа. Чтобы повидаться с собственным ребенком, Милке приходится унижаться перед сварливой экссвекровью, которая ее на дух не переносит. Наверное, ей, как и любой женщине, хочется найти свою уютную гавань, но все мало-мальски приличные порты безнадежно заняты другими шхунами, вот и мотается наша Милка по штормовому морю.
И все-таки…
В глубине души Оле тоже хотелось вкусить сладость разврата. Она тоже хотела целоваться на заднем сиденье такси, игнорируя укоризненные взгляды водителя. Ей тоже хотелось оказывать страстным провожатым наигранное сопротивление. Ей тоже хотелось, чтобы сидящие у подъезда бабки плевались ей вслед и бормотали: «Шлюха!» (Но нет, Ольгу старушки любили, как родную внучку, они ей сладко улыбались и звали на чай с ватрушками.)
Однажды она призналась в этом Владе. Черт ее дернул поднять такую тему в разговоре с сестрой!