Мои клинические наблюдения подтверждают наличие этого предрассудка. Много раз всевозможные инстанции и организации демонстрировали беспокойство, граничащее с паникой, направляя ко мне пациентов-мужчин, совершивших сексуальное насилие. Это резко контрастирует с тем, как те же инстанции зачастую отказывались принимать всерьез женщин-пациенток. Те немногие женщины, которые в конце концов попадают ко мне на лечение, надеются найти терапевта, который готов сделать усилие, чтобы понять их ощущение чрезмерной эмоциональной и физической близости к своему ребенку, будь то мальчик или девочка. Я замечала, что матерям легче рассказывать об инцестуозных чувствах и действиях в отношении дочерей, нежели сыновей. В последнем случае такая информация появляется гораздо позже, причем обычно в рассказе самих сыновей.

В этой связи мне вспоминается одна моя пациентка, которую изначально направили ко мне из детской консультации-поликлиники, куда ее шестилетняя дочь попала из-за проблем с поведением, связанных с отказом ходить в школу. Согласно диагностической оценке, проблемы девочки возникли на фоне очень непростой и нарушенной семейной ситуации, прежде всего из-за отношений с матерью.

Моя пациентка описывалась как проблемная мать, демонстрировавшая ярко выраженное эксгибиционистское поведение, в том числе чрезмерные физические проявления любви к дочери. Однако когда она еще до этой истории попыталась попасть на консультацию к терапевту из-за своей чрезмерной привязанности к дочери, ей велели не волноваться. Ей было сказано, что «испытывать пылкую привязанность к детям совершенно нормально для матери, особенно если это мать-одиночка». Она так прочно идентифицировала себя с дочерью, что даже сама стала вести себя как маленькая девочка, нуждающаяся в абсолютной заботе со стороны собственной дочери, которая должна была ее ласкать, баюкать и купать. Девочка защищалась от этих чрезмерных требований с помощью самого примитивного инфантильного отыгрывания.

Мать с дочерью создали симбиотические отношения вплоть до того, что спали в одной постели. Мать подтолкнула дочь к активным сексуальным инцестуозным действиям, поощряя ее ласкать ее груди, в то время как сама стимулировала гениталии дочери. Мать не позволяла девочке ходить в школу, потому что не могла вынести мысли о разлуке. Она не разрешала ей заводить друзей, жить своей жизнью и расти.

Пациентка объяснила это так:

Приехав сюда, моя пациентка занялась проституцией, профессией, которая, как ей казалось, даст ощущение ценности ее женского тела, за которое прежде ее только презирали. Она испытывала чувство радостного подъема оттого, что мужчины не только желали ее, но и были готовы за это платить. Кроме того, она привнесла в свою работу новый аспект: она была очень умна, у нее были великолепно развиты разговорные и коммуникационные навыки, которые раньше никем не замечались. Она стала настолько искусной рассказчицей, что клиенты платили, так и не дотронувшись до нее, настолько они были заворожены ее эротическими историями. Эти истории ей и самой приносили утешение, поскольку они на время облегчали острое чувство депрессии и низкой самооценки. Но всего этого было недостаточно. Скрытая, подавленная депрессия и отчаяние стали все чаще прорываться наружу, и она уже не могла с этим справляться. Внутри нее скрывалась рассерженная и опечаленная маленькая девочка, которая яростно требовала заботы.

В конце концов она решила завести ребенка и через него осуществить все свои несбывшиеся детские ожидания. Она выбрала мужчину, который просто должен был оплодотворить ее. Она даже не могла вспомнить, кто он такой; возможно, именно это ей и было нужно, поскольку она боялась, что у ее ребенка будет такой же отец, как у нее самой; отец, который не только абсолютно не интересовался ею после рождения, но и препятствовал ее развитию, запретив получать образование, несмотря на наличие у нее явных способностей. К матери она испытывала только презрение, прежде всего потому, что та ее отвергла. Как ей было смириться с тем, что у нее такое же тело, как у матери, и такая же жизнь? В конце концов, быть женщиной, т. е. выйти замуж и родить детей, означало пойти по стопам матери. Каким образом она могла преодолеть чувство самоуничижения, к которому привыкла за долгие годы? Мать была объектом презрения со стороны отца, ведь она рожала одних только девочек, т. е. детей, принадлежавших к неполноценному полу с точки зрения обоих родителей.

Моя пациентка была очень умной, с тонкой душевной организацией женщиной, чье человеческое достоинство никогда не уважалось, не говоря уже о женском. Она никогда никому не доверяла и держалась особняком. Ее «единственными друзьями» были клиенты, но все эти мужчины на самом деле никогда по-настоящему не были ее друзьями. Это она хорошо понимала. Теперь ей нужно было найти того, кому она бы доверяла и кто полностью зависел бы от нее. Кто знает, что бы произошло, родись у нее мальчик, а не девочка? Но у нее родилась дочь. В дочери она увидела собственное отражение и свои собственные потребности. Она считала себя превосходной матерью. Все свое время она отдавала дочери: ее рабочие часы никогда не мешали выполнению материнских обязанностей, поскольку она работала по ночам, когда ребенок спал. Поэтому только когда у дочери возникли эмоциональные проблемы, мать предприняла попытку серьезного и глубокого осмысления своих мотивов. Она так хотела, чтобы у ее дочери было все, чего не было у нее самой, так старалась заработать достаточно денег, чтобы у девочки ни в чем не было нужды, что теперь ее буквально захлестнули противоречивые чувства, которых она не ожидала. Тогда и началось ее лечение.

Некоторый свет на то, почему мы так восприимчивы к опасности отцовского инцеста и слепы к материнскому, проливает существование института (если его можно так назвать) заместительного материнства. «Инцест» с замещающей мать женщиной был весьма распространен в прежние времена, когда домашняя прислуга (горничная или кухарка) посвящала молодого хозяина дома, достигшего зрелости, в тайны сексуальной жизни. Мальчик с благодарностью усваивал эту науку и позднее применял полученные навыки в отношениях с равными ему по статусу. Подобный «благожелательный» акт приобретает совсем другой смысл, когда подобным образом в тайны секса посвящают юную девушку, наставником которой становится «заместитель» отца. В первом случае общество настроено благосклонно, во втором — оно впадает в ярость. В чем причина: в мифе о матерях-мадоннах, сексуальность которых сводится только к воспроизводству? Участие горничной (которая наводит чистоту) или кухарки (которая снабжает едой) можно понимать как в буквальном, так и в символическом смысле. Такая женщина может участвовать в сексуальных актах, которые в подобном обществе считаются грязными и постыдными, но семья и общество на них соглашается, поскольку эта женщина занимает «низкое» положение. Она посвящает мальчика в тайны пола, чтобы «святость» настоящей матери оставалась нетронутой.

Однако, как мы снова и снова убеждаемся, инцестуозное поведение настоящей матери по отношению к сыну обычно приводит к тому, что у него развивается полиморфно-первертная сексуальная психопатология. Ринсли описывает пациента, который имел обыкновение ходить к проституткам: его сексуальная потенция проявлялась только в том случае, если он «ничего» не чувствовал к женщине; как только в нем пробуждались нежные чувства, он становился импотентом. Как пишет Ринсли, «импотенция выполняла взаимосвязанные функции сохранения симбиотической связи с пограничной матерью и отпугивания ее «реальных» соперниц» (Rinsley 1978, р. 52). Начиная с шестилетнего возраста мать стимулировала гениталии пациента во время купания, как раз перед тем, как он пошел в начальную школу, — очевидно, этот соблазняющий маневр понадобился ей для того, чтобы закрепить их симбиотическую связь и продлить его зависимость от нее. Я считаю, что его мать была не пограничной, а первертной личностью. Мы познакомимся с подобными проблемами в Главе 6, в которой речь пойдет о «расщеплении целостности объектных отношений» — как его определяют Мастерсон и Ринсли (Masterson & Rinsley 1975) — которое действует с обеих сторон, точнее в Я и в объекте.

Уол (Wahl 1960) описывает два случая инцеста матери и сына, когда сыновья в результате стали шизофрениками. Уол пишет, что в эдиповом комплексе переживается «бессознательный страх не только по отношению к могущественному, карающему и кастрирующему отцу, но также и по отношению к всепоглощающей матери, которая не только дает грудь, но и что-то забирает, подобно паучихе — после совместного блаженства от самца остается лишь пустая оболочка» (Ibid., р. 192). Это замечание кажется мне полезным, хотя в нем делается попытка скорее принизить женщину, нежели понять, в чем ее проблемы. Уол добавляет: «В истории пациентов-шизофреников инцестуозные проблемы играют куда более значительную роль в развитии этого заболевания, чем до сих пор принято было считать» (Ibid., р. 192).

Столь разная реакции общества на материнский и отцовский инцест может быть связана с недоступными процессами, происходящими в бессознательном мужчин и женщин с самого раннего возраста. С момента зачатия женщины переживают очевидные физические изменения. И у мужчин, и у женщины есть сознательные и бессознательные фантазии по поводу зачатия, вынашивания и родов. Беременность не только преображает тело женщины, но и порождает у нее ожидания, связанные с ней самой, ребенком, ее объектными отношениями и личными обстоятельствами; все это, за исключением телесных изменений, происходит и в психике мужчины. Таким образом, можно сказать, что ребенок существует еще до своего рождения.

Основное внимание всегда уделялось фантазиям самого ребенка, его представлениям о мире, его способности создавать собственные образы. Теперь же, в особенности в свете участившихся случаев инцеста, где родители-насильники сами были жертвами инцеста, стали переосмысляться представления о том, как родители воспринимают ребенка и как его рождение влияет на их мир. Их собственное детство, то, как относились к ним родители, повлияет на их отношение к новорожденному. Изучая родителей, мы больше узнаем о психогенетических факторах в перверсии и лучше поймем причины очевидной разницы в восприятии отцовского и материнского инцеста.

Мать кажется настолько близкой ребенку на биологическом и эмоциональном уровне, что у нее совершенно не предполагается амбивалентность или враждебность по отношению к нему. Отец же считается гораздо более отдаленным от младенца, поэтому его рассматривают как человека, способного злоупотребить своей властью над телом и психикой ребенка. В то время как было признано, что отцовский инцест — это способ, с помощью которого некоторые мужчины пытаются справиться с неуверенностью в себе, более глубокие причины часто упускаются из виду. Подобная уязвимость и неуверенность часто коренится в младенчестве и связана с чувствами, которые мужчина испытывает по отношению к материнству, — чувствами, проистекающими из его отношений с собственной матерью и активизирующимися во время беременности его партнерши.

Почему же так сложно поверить в материнский инцест, признать, что он не менее серьезен, чем отцовский? Даже на групповой терапии, которая представляет собой микрокосмос общественных реакций, женщины и мужчины одинаково — с беспокойством и даже шоком — реагируют на мужчин-насильников. Они, по-видимому, идентифицируются с маленькими девочками, воспринимая действия отца с отвращением и отторжением. Такая реакция нередко производит терапевтический эффект, поскольку мужчин-насильников стыдят в группе так, как их стыдили бы в «большом мире» (хотя здесь к ним, как к членам группы, относятся менее сурово). После определенного периода неприятия со стороны членов группы они начинают вызывать к себе сочувствие и интерес.

По сравнению с этим, женщина-насильница обнаруживает, что другие пациенты в группе занижают значимость ее проблем. Никто не хочет слышать о ее трудностях, никто не воспринимает ее всерьез. Это крайне антитерапевтическая реакция, и, если терапевт не готов интерпретировать всеобщее отрицание в группе, такие женщины никогда не смогут осмыслить свои проблемы, не говоря уже о том, чтобы измениться.

Я считаю, что этиология перверсии тесно взаимосвязана с политикой государства, как психобиологической, так и социальной. Вполне возможно, что столь разное отношение обусловлено неспособностью общества видеть в женщине полноценное человеческое существо. Сложность признания способности матери злоупотреблять своей властью может быть результатом тотального отрицания, способом не замечать неудобоваримую истину. Женщина рассматривается в качестве частичного объекта, не более чем вместилище первертных мужских желаний. У очевидной идеализации, с помощью которой общество стремится замаскировать женские перверсии («женщины не занимаются таким ужасными вещами»), есть двойник — принижение, обесценивание. До недавнего времени отсутствие законодательства, связанного с женскими перверсиями, отражало проблему тотального общественного отрицания этой проблемы.

Исследование политики государства может пролить свет на проблему понимания функций, связанных с материнством. Весьма вероятно, что если бы женщины раньше имели доступ к институтам власти, то их отношение к мужчинам и детям не обусловливалось бы так, как сейчас, слабостью, которую они стремятся превратить в собственнический инстинкт и контроль.