— Да не водой с 45-го Гумсъезда! — растолковывает Коля. — Ты что, не понимаешь?! Ведь не век же она хлестать будет! Кончится, Василий, ой кончится!..

— Не беда, — отвечает тот. — Кончится — к Верке-магазинщице сходим. Это тебе не на 45-го Гумсъезда тащиться, — рукой подать.

А Коля наполняет кружку и пьет, пьет и наполняет — и все вокруг празднично горит и переливается…

…Олегу Митрофановичу Бондарю, начальнику строительного управления, тоже часто снились сны. Как правило, это были пестрые, карусельные видения, на живую нитку сметанные из обрывков жизни. Обычно во сне Олег Митрофанович занимался тем же, чем и в действительности: проверял чертежи, препирался с главным инженером, гнал кого-то выбивать бетон на бетонном, на кирпичном кирпич, отоваривал крупяные талоны и читал газету «Гумунист Края», во сне напечатанную неразличимым петитом.

Этой ночью спать ему пришлось совсем недолго, однако он успел увидеть сон, который, на первый взгляд, не имел никакого отношения к жизни, но был как никогда отчетлив и страшен.

Снилась белая снежная пустыня, хирургически освещенная ртутным солнцем. Вроде стоит он, озираясь, и видит гладкую белизну до самого горизонта — и ни пятнышка на ней, ни хотя бы легкой тени мерзлого безлистного куста или деревца: ровное ледяное поле — и только ветер свистит и колет щеки алмазными крупицами.

Ему сиротливо и холодно, и чувствует он только заброшенность и безысходность. Куда ни посмотрит, все одно и то же: на востоке, на западе, на севере и юге лишь белизна и покой, и ничего живого, и некому пожаловаться, и хочется плакать от того, как сверкает снег.

А потом на самом краешке белой безжизненной земли, где туманилась сизая дымка мороза и ветра, заметил Олег Митрофанович какое-то движение: что-то пересекало пустыню справа налево, и казалось, что видно даже, как вихрится следом снежная пыль.

Бондарь замахал руками, закричал — я жив! я здесь! спасите! — но в стеклистом вымороженном воздухе крики гасли, едва только сорвавшись с губ.

Тогда он кинулся наперерез — спотыкаясь и падая, кровеня руки о щетки ледяных кристаллов. Задохнувшись и отчаявшись, сложил замерзшие ладони рупором и завопил изо всей силы:

— Эге-ге-ге-гей!..

И — чудо: замедлился бег того пятна, и стало оно поворачивать к нему. Бондарь сорвал шапку, кинул в воздух и заорал снова:

— Эге-ге-ге-гей!

И понял, что спасен, и чуть не заплакал от счастья.

Но когда пятно приблизилось, Олег Митрофанович, до боли в глазах вглядывавшийся в его поблескивающие очертания, оторопел и почувствовал, как ноги вросли в снег и отказались повиноваться.

По белой пустыне, грохоча и поднимая бурю льдистого сверкания, бежал огромный носорог, и дымным следом пожара летела под ним собственная тень.

Он бежал стремительно, хоть и неторопливо. Глаза его горели багровым огнем, и весь он был сияющ и светел, потому что и толстые ноги, и мощное, качающееся на ходу брюхо, и широкая зверья морда, опущенная книзу и брезгливо насупленная, — все поросло медными пластинами и шипами, и, начищенные до золотого жара, они бросали впереди себя отблески горячего пламени. И рог у него был медный, граненый, горящий, и на каждой грани особо блистало солнце. Только пасть, выпачканная свежей кровью, казалась черной.

Гул и грохот, лязг и скрежет катились перед ним. Ничто не могло воспрепятствовать его ужасающему бегу: расступался опаленный воздух, и ледяную гладь на мгновение трогало теплым туманцем…

И понял начальник строительного управления, что его ждет!

— А-а-а! — завопил он, забился, пытаясь вырвать ноги из снега, да поздно: уж подлетело чудовище и раскаленный рог воткнулся под ребро, пронзив его насквозь с ужасным медным звоном.