ДОЧКА. Я была Катей.

ПАРТИЗАН. Я был Партизаном.

УЧИТЕЛЬ. Я был Учителем.

РЕЖИССЕР (обращается к остальным членам съемочной группы). Ну а вы кем были?

Все нестройным хором выговаривают одно лишь слово – «эсэсовцами» и только чувак с салфетками добавил – «кем же еще».

РЕЖИССЕР (задумчиво). Кажется, я кое-что начинаю понимать в кино.

УЧИТЕЛЬ. Опять значит собрались. А зачем сейчас-то? Сняться в порнушке и дальше разбежаться по своим делам? Я ничего не понимаю. Ничего не помню. Почему из сада этого, где единороги пасутся, мы с вами опять ушли. Ну еще раз, ну еще тысячу раз мы с вами еще встретимся. В чем смысл-то? Почему компания-то все время одна и та же? Почему всю эту бессмыслицу обязательно нам с вами разыгрывать? Почему другие люди не могут? Ответьте кто-нибудь.

– Ну, а Вы что думаете, мой дорогой товарищ Сталин? Что это, товарищ, такое было?

– Это, товарищ Ленин. Мы с Вами нахуярились ******* (замарано цензурой) и нас заколбасило. И вот видения эти – телепатические скорее всего, потому что мне и в горячечном бреду не могли такие сюжеты присниться. Тем более первая сторона пластинки закончилась. У меня вертушка полностью ручная, поэтому она продолжает крутиться и может так крутиться хоть вечно, пока иголка не сотрется.

Да, опять проступила лондонская квартира. Теплый летний лондонский вечер. Ночь уже скорее. Отходняк у меня начался. Захотелось секса. Здесь в лучших традициях постмодернистской литературы, можно было бы замутить совершенно неожиданный гомосексуальный текст, с похмельным раскаянием на утро. Но я же русский писатель, ебта. А русский писатель, это принципиальный гомофоб, он не может позволить себе все это описывать. А даже если он все это и описывает, то там в каждой букве в каждой строчке сквозит такая гомофобия. Поэтому я оставил его лежать на диване кверху жопой, а сам пошел в туалет и десять минут дрочил на Анькин светлый образ.

Употребление Dimetoxy-4-Ethyl-Amphetamine (DOET-Hecate).

И вот я опять в Венеции. Сентябрьский теплый денечек. Хочется спрятаться в тени какого-нибудь дома или зайти под арку или выйти к какому-нибудь из многочисленных каналов и тупо смотреть на воду. Катание на гондолах теперь недоступно, потому что у меня нет денег. Тьфу, бля, нельзя говорить, что нет денег. Язык – это храм твоего бытия. Будешь говорить постоянно «нет денег», и денег, как по мановению волшебной палочки, действительно не будет. Поэтому, правильно говорить надо так: «Я не хочу тратить деньги на глупые и смешные развлечения. Пойду-ка я куплю пиццу «Четыре сыра» за пять евро, а потом сяду на лавочку и сожру ее с удовольствием, ибо я со вчерашнего вечера ничего не ел». Почему не ел? Почему не ел. Не хотел. И вина сегодня пить не буду. Я за трезвый образ жизни. Вот почему, когда я в Венеции у меня всегда нет денег? В прошлый раз, когда я был здесь с А., у меня тоже было всего 100 или 200 евро, или 300. Не важно. Но надо же и на гондоле покататься, и сувениры, и поесть. Мои невеселые мысли прервал телефонный звонок. Кому это я понадобился? Номер был незнакомый. У меня учащенно забилось сердце. Прямо перед входом в пиццерию какие-то два туриста затеяли потасовку непонятно из-за чего. Зазвенел колокол.

– Алё, – скал в трубку я.

– Привет, я в Венеции. Ты как собираешься праздновать день осеннего равноденствия? – я решил сразу перейти к делу, без всяких этих вступлений.

– А, это ты, – я постарался не выдать своего волнения, – какими судьбами?

– Вот, приехал встретиться с тобой. У нас с тобой есть одно незаконченное дельце.

Дельце? – я сразу понял, что он имеет в виду, -Ты называешь это дельцем? Да я в прошлый раз чуть коньки не отбросил и чуть с катушек не съехал. Да пошел ты нахер с таким дельцем!

– Ну ладно, ладно, -давай встретимся где-нибудь? Посидим в кафе, выпьем по чашечке кофе. Поболтаем. Венеция ведь так прекрасна в середине сентября.

– Сейчас, пожалуй, последняя треть, – автоматически поправил его я.

– А ты где здесь остановился? – я решил не жалеть его и поднять градус конфликта.