– А приперли-то много его? И кто?

– Не знаю, говорят, пришли какие-то позавчера ночью, вроде на север идут. На базар не спускались, сидят наверху у базарных. Может, обедать спустятся. Говорили еще, что носильщиков много очень. Им в сарай чуть ли не на тридцать рыл еды таскают – молодняк базарных трепался, я слышал краем уха. Они там сейчас тележки чинят, тоже говорят, много тележек-то, много. Я думаю, они этим тушняком за остановку рассчитались. Ну вот и все в общем-то. Да, еще пацана схоронили дней пять. От него, говорят, почти ничего и не осталось, собаки растащили почти всего. Ночью двоих из Аркашки рыжего караула на дострел послали, а там одного то ли кто-то грохнул, то ли что. Второй весь в соплях прибежал, без волыны, до того пересрался – заикается теперь. От него по сей день добиться не могут, кто ж его там так напугал. – Петрович слегка выделил тоном «кто». …Ага, Петрович, пытаешься немного повымогать, типа расшифровал? А какая разница – расшифровал или нет; догадки есть догадки. Ну ушлый старик, прям мисс Марпл…

– И что, сильно добивались?

– Чего?

– Ну, кто второго-то привалил.

– Да нет, не так чтоб очень. По крайней мере, я не слышал, чтоб совсем по-взрослому его трясли. Зачем? Да и он толком, говорят, не отошел еще. А ты-то что, трясли его, не трясли – твоя какая печаль? В дружки тебе он молод еще… Али с мамкой путался? – с ехидцей ухмыльнулся Петрович. – Не твой ли пацан-то? Хотя вроде как тот белобрысый…

– Да и хрен с ними со всеми. На самом деле – мне-то какая печаль… Ладно, Олег Петрович, пойду потихоньку. Спасибо за табачок, бывайте здоровы.

– И тебе того же, Ахмет.

Уходя, Ахмет оставил на прилавке парочку пятерок, тут же спрятанных Петровичем в разномастном тряпье под ветхим бушлатом. …Пора уже к чайной выдвигаться, а то скоро одни лавки на проходе останутся…

К спортзалу примыкали раздевалки, из них и сделали в свое время чайную. Получилось, надо сказать, неплохо – потолок закоптили, стены плотно завесили всякими коврами. Особенно умиляло отсутствие непременной до Всего Этого «музыки», что позволяло выпить и закусить в относительном покое. Народу было немного, и Ахмет, поздоровавшись с охранниками, прошел на любимое место у печки. Сел за дальний угол большого восьмиместного стола, привалясь боком к теплым кирпичам. Из-за стойки доносился грохот дров и лязганье печной дверцы. Затихло. Вылез Осетин, с кряхтеньем разогнулся, вытирая сажу с ладоней о замурзаный передник.

– Че, Санек, старость не радость? Пополам не гнешься уже? Здорово.

– Э, Ахмет пришел. Здоровей видали. Че тебя не видно было? Ходил?

– Не, на юг ездил, в санаторий. Профсоюз вот путевку дал.

– С юга-то привез гостинцев? – охотно поддержал шутку Осетин, подсаживаясь. …Интересно, как это у него получается? – в который уже раз мельком подумал Ахмет. – Ведь сам себе на уме, а как искренне радушен. Сто пудов – он сейчас не притворяется, на самом деле рад меня видеть. Да, держать кафушки – естественная кавказская монополия… Ахмет в самом начале работы Осетина начал таскать ему все специи, которые подворачивались под руку, и даже иногда ради специй делал немалые крюки.

– Нет, Саш, уж прости на этот раз. Себя вот принес, и то слава Аллаху.

– Что, Ахмет, плохая ходка?

– Да нет, нормально все. Устал вот только что-то.

– Старость не радость? Так говорил? – Заразительно улыбаясь, Осетин вернул Ахмету подколку. – Меня не переживешь! Мы, горцы, дольше татар живем! У тебя вон – смотри сколько в бороде седины, а у меня… Блин, вообще-то, тоже есть немного… Все равно меньше! Ладно, заболтал я гостя, а гость голодный! Кушать будешь, Ахмет?

– Буду, конечно. Картошечка твоя с мясом-грибами имеется?

– Конечно. Сковородку осилишь? Или тарелку сделать?