– Никого, а что такое-то? Мотоцикл… – заговорил было Костя.
– Вон отсюда, – прошипел Головкин.
Рома взял приятеля за локоть и потащил к выходу. Всю дорогу он молча слушал возмущенно-недоумевающие тирады друга, радуясь в душе тому, что в итоге все так вышло. Во-первых, не пришлось смотреть кино в обществе дяди Сережи, а во-вторых, у него теперь появилось законное основание больше никогда не контактировать с человеком, сделавшим те странные снимки на свой Polaroid.
На следующий день у Головкина начался отпуск, который он собирался провести в привычных разведывательных поездках на пригородных электричках, но случай с Ромой выбил его из колеи. Убивать подростка было нельзя, так как его тут же принялись бы искать и очень скоро вышли бы на зоотехника. Парень в любой момент мог проболтаться о том, что дядя Сережа заставил его раздеться, чтобы сфотографировать. До поры до времени Рома держал рот на замке, понимая, что в случае огласки придется рассказать о планировавшемся ограблении, но он все еще был жив. По-настоящему молчат только мертвые. Живые рано или поздно начинают говорить.
Неделя для Головкина превратилась в один нескончаемый день. С каждым часом внутренняя пружина все больше сжималась и все сильнее хотелось убивать. Он все так же сидел на старой продавленной тахте у себя в квартире, смотрел невидящим взглядом в мутный, покрытый пылью экран телевизора, курил одну сигарету за другой и буквально «видел» то, как Рома рассказывает о случившемся следователю, а тот открывает дело о домогательствах к несовершеннолетнему. Когда в коридоре однокомнатной квартиры зазвонил телефон, Головкин так испугался, что уронил тлеющую сигарету на линолеум.
– Сынок, тут такое случилось… – раздался в трубке голос матери.
Женщина звонила довольно часто, но ни разу разговор не начинался так нервно. Обычно эти телефонные беседы состояли из десятка одних и тех же фраз, которые произносила мать, и стольких же односложных ответов Сергея. В детстве Головкин не раз видел, как Лариса тихонько скулит на кухне после очередного пьяного дебоша отца, но никогда не разговаривал с ней, если она находилась в подобном состоянии. В такие моменты он старался обходить мать стороной и делать вид, что ее нет, смутно ощущая, что нужно проявить сочувствие, но не зная, как именно это сделать.
– Что произошло? У вас все хорошо? – выдавил из себя Головкин.
Оказалось, мать наконец решилась на шаг, который нужно было сделать еще пятнадцать лет назад, – выгнала мужа из квартиры и подала на развод. Отец Головкина даже после этого не готов был принять тот факт, что жена решила его бросить, поэтому продолжал каждый день устраивать скандалы на лестничной клетке, звонить с угрозами, мольбами и редкими заискивающими комплиментами. Чем больше он осознавал, что на этот раз все серьезно, тем чаще впадал в ярость.
– Я боюсь, что он придет снова, сынок, – причитала женщина, которой попросту не с кем было поделиться личными проблемами. Дочь она еще не считала разумным существом, способным вникнуть в суть происходящего, а близких подруг у нее никогда не было. Кроме того, она понимала, что окружающие, скорее всего, ее осудят. В те годы статус одинокой женщины в возрасте считался чем-то неприличным. Как можно добровольно подписаться на то, чтобы влачить столь жалкое существование? Пришлось бы врать об изменах мужа, которыми можно было хоть как-то объяснить их разрыв. Измена всегда считалась поводом для развода. Ларисе не хотелось лгать, ей нужно было лишь выплакаться кому-то, пожаловаться на жизнь, а еще лучше – найти заступника. Сын уже давно жил отдельно, к тому же муж всегда считал его «провальным проектом» и неудачником, так что, позвонив Сергею, женщина словно освобождалась от многолетнего гнета.
– Не плачь, если хочешь, давай съездим вместе куда-нибудь, – предложил вдруг Головкин в тщетной попытке успокоить мать.
– Серьезно? Поехали тогда все вместе, как в детстве, помнишь? – встрепенулась женщина.
– Я не… – договорить Головкин не успел. Лариса вдруг так загорелась идеей совместного отпуска, что уже вовсю обсуждала, к кому можно обратиться за покупкой путевки.
Сын так и не нашел достаточно серьезного повода, чтобы отказаться от грядущей поездки, и уже через пару дней вместе с матерью и сестрой направлялся в дом отдыха в Костромской области.
Им выделили два номера в одном из пяти корпусов неподалеку от дорожки, ведущей к озеру. Каждый день они встречались в коридоре и вместе шли на завтрак, а затем на пляж. Ему все это казалось странным. За несколько лет самостоятельной жизни Головкин привык к одному и тому же набору реплик, произносившихся матерью по телефону, и к беседам, которые она вела с ним, когда он приезжал в родительскую квартиру. Сейчас оказалось, что им больше нечего сказать друг другу. Головкин сходил с ума от мысли о том, что Рома расскажет кому-то о фотографиях и все рухнет. Порой он волновался о лошадях, оставленных на попечение других сотрудников конезавода, а иногда отвлекался на то, чтобы понаблюдать за мальчишками, игравшими каждое утро в пляжный волейбол.
– Вот что ты все время молчишь? Когда наконец женишься? Жена бы тебя быстро в порядок привела и убираться бы научила, и разговаривать, – сетовала мать, заметив, что сын вновь погрузился в лабиринты собственных мыслей.
– Вы развелись, и я разведусь, в чем смысл тогда? – миролюбиво парировал сын. Сама мысль о браке и даже легких отношениях с девушкой неизменно пугала его.
– Оставь его в покое, мам, – однажды с раздражением сказала сестра. Головкин с удивлением посмотрел на нее. У них была десятилетняя разница в возрасте, поэтому он никогда не считал ее полноценной личностью. На тот момент возраст Головкина приближался к четвертому десятку, а Наташа уже второй год училась в институте. Он вдруг взглянул на нее другими глазами, осознав, что она превратилась в человека, способного иметь собственное мнение.
– Пойду купаться, – бросила мать, поняв, что не найдет поддержки.
– Мне тоже нравится смотреть, как они играют, – шепотом сказала девушка, указывая на юных волейболистов. Головкин уставился на сестру, а потом вдруг понял, о чем она говорит.