– А, переночевать хотите? Да бога ради! Всё устроим, не волнуйтесь… Маша!

На пороге появилась улыбающаяся, довольно симпатичная женщина средних лет.

– Здравствуйте, господа! – тоже на русском сказала она, неловко кланяясь.

– Маша, вот господа немцы в Ровно едут, им нужно где-то переночевать. Ничего, если они у тебя остановятся?

– Конечно, добро пожаловать! – ещё шире улыбнулась женщина. – А я как раз домой собиралась.

– Айн момент, – притормозил нас ряженый ефрейтор. – Наш машин нужно бензин. Ви есть бензин?

– О-о, не извольте волноваться, сейчас обеспечим.

Через тридцать минут мы переступили порог добротной хаты, в которой обнаружились сидящие под замком забитые на вид девочка лет десяти и мальчуган лет пяти. Мария, непрерывно улыбаясь с таким видом, будто в чём-то виновата, стала накрывать на стол: достала из печи тёплый горшок пшённой каши со шкварками, варёную картошку, выложила хлеб и поставила поллитровую бутыль с чуть мутноватой самогонкой. Молока не было, но в качестве запивки нам выставили жбан чего-то вроде морса. Не ахти какое изобилие, однако на голодный желудок и так сойдёт.

– Где есть ваш муж? – спросил я, разобравшись с тарелкой каши.

Глаза женщины забегали, она прикусила губу и после паузы, глядя в сторону, тихо ответила:

– Забрали его… в Красную армию.

– О, Красный армия! Пехота?

– Он был трактористом в колхозе, в танкисты взяли. Ни одного письма не получила. Не знаю уж, живой ли…

– A la guerre comme à la guerre, – с философским видом прокомментировал я. – И после этого вас взять работать в управа? Как такое возможно?

Она окончательно смешалась, принялась мять стянутый с шеи платок, а в её глазах заблестели слёзы.

– Ну, говорить! – прикрикнул я, сам не ожидавший от себя такой настойчивости.

– Я… Я сплю с начальником управы, – чуть ли не шёпотом выдавила она из себя.

– Он вас насиловать?

– Нет, но… Он сказал, что расскажет немцам… то есть вам, что мой муж в Красной армии, что мой дом сожгут, а меня с детьми отправят на работы в Германию. А так… так хоть кусок хлеба есть, а то померли бы с голоду. Гузик ещё до войны на меня поглядывал, хоть я и замужем уже была. А когда Федю забрали и пришли вы, сказал, что теперь я точно буду его.

Она подняла на меня глаза, полные слёз, и я едва не поперхнулся сладковатым морсом. Вот же ведь война, сука, всех корёжит, нормальных баб под сволочей подкладывает. Во всяком случае, мне хотелось думать, что она нормальная. И Медынцева, похоже, посетили те же мысли, вон как ноздри раздуваются.