Вдвоём мы кое-как освободили больную конечность, вытащили Сивцева из помятой кабины и уложили в проходе. Майор разорвал штанину пилота, осматривая наливавшуюся синевой ногу.

– Закрытый, – констатировал он. – Нужно зафиксировать место перелома.

Медынцев на ощупь соединил сломанную кость, и мы, сделав из двух отодранных от кресла подлокотников шину, крепко примотали её нашедшимся в аптечке бинтом. К чести лётчика, он умудрился даже не потерять от боли сознания, только побледнел и громче застонал, а лоб его покрылся испариной.

Потом мы занялись похоронами второго пилота. Хоронить решили метрах в ста от самолёта на небольшом, свободном от деревьев пригорке. При отсутствии лопаты выкопать могилу оказалось нелёгкой задачей, поэтому яма получилась всего на полметра. Сверху я воткнул самодельное распятие из двух веточек, посередине связанных шнурком.

– Это вообще лишнее, – неодобрительно заметил майор. – Рохлин, насколько я знаю, был комсомольцем, кандидатом в члены партии, а вы тут устраиваете какой-то религиозный обряд.

– Если хотите, можете рядом воткнуть звезду, – пожал я плечами. – Только делать её сложнее.

Медынцев махнул рукой и отправился обратно к самолёту, где мы оставили раненого пилота. Я плёлся чуть позади, с грустью глядя на перемазанные землёй в районе колен брюки. Наши костюмы выглядели неважно, пусть и не рваные, но довольно грязные и помятые. Каким-то слишком уж сложным получается путешествие, а наше ближайшее будущее вообще под большим вопросом.

Тем временем редкие облака уже начали розоветь в лучах встающего солнца. Я кинул взгляд на циферблат своих недешёвых Longines, и с сожалением констатировал, что разбито не только стекло, но и что-то внутри пришло в негодность. И где, спрашивается, успел повредить? Вроде по салону не летал, сидел, к креслу привязанный… При этом липовые очки, что интересно, не пострадали. С лёгким сожалением забросил хронометр в кусты, толку от него теперь немного.

Сивцев, закемаривший было в кресле с вытянутой сломанной ногой, при нашем появлении открыл глаза.

– Похоронили, – ответил Василий Карпович на незаданный вопрос. – Давайте, товарищи, решать, что делать дальше. От того, что мы вынужденно оказались где-то под Тарнополем, задача не поменялась: товарища Сорокина необходимо доставить в Москву. Придётся пробираться через линию фронта. – И он с сомнением посмотрел на забинтованную ногу пилота.

Мне и Сивцеву сразу стало ясно, о чём подумал майор.

– Может, костыли соорудим? – предложил Сивцев. – Всё ж лучше, чем на носилках меня переть, а так как-нибудь смогу передвигаться и сам.

– Да ты и на костылях далеко не упрыгаешь, – с сомнением поскрёб небритый подбородок майор. – Что же делать-то… Того и гляди сюда кто-нибудь из местных нагрянет, шума мы немало наделали. Да и хорошо, если местные, а вдруг немцы?

Возникло неловкое молчание, каждый думал об одном и том же. По всему выходило, что лётчик становился для нас обузой. Но и бросать его было бы самым настоящим предательством.

– Вот что, – вздохнул Сивцев, переводя взгляд с меня на майора и обратно. – Вы это, товарищи… Выполняйте задание. Велено доставить человека в Москву – вот и чешите на восток. А я уж как-нибудь…

– Нет, так дело не пойдёт, – взял я инициативу в свои руки. – Вас мы не бросим. Сделаем костыли и доберёмся все втроём до ближайшего населённого пункта. А там уж, даст Бог, попадутся добрые люди, приютят, пока кость не срастётся.

– А что, хорошая идея, – как показалось, с облегчением поддержал меня Медынцев. – Здесь же остались наши, советские люди, временно оказавшиеся в оккупации, неужто не помогут?

Я не стал озвучивать свои опасения насчёт так называемых советских людей на Западной Украине, многие из которых с удовольствием убивали стариков, женщин и детей, имевших несчастье быть другой, «неправильной» национальности, прежде всего поляками, евреями и русскими. Не стал говорить, как в той же Галиции местное население с цветами встречало войска вермахта, нёсших им якобы освобождение от коммунистов и жидов, между которыми почему-то проводился знак равенства. Придёт время – сами всё узнают. Либо уже что-то знают, но считают за лучшее делать вид, что в семье не без урода. Только вот таких «уродов» на Украине, особенно Западной, чуть ли не через одного.

Хотя в глубине души я, вероятно, и понимал того же Бандеру, ратующего за свободную Украину. Родись я хохлом, тоже, может, возжелал бы жить в независимом государстве. Вот только дорогу к своей цели Степан Андреевич выбрал слишком уж экстремальную, не гнушаясь террором, убийствами и даже сотрудничеством с немецкими оккупантами, а это уже не лезло ни в какие ворота. Если доведётся встретиться со Сталиным, обязательно подскажу ему, чтобы выжигал на Украине национализм калёным железом, не цацкался с ними, а отвечал террором на террор. Если, конечно, встретимся, потому как не факт, что генсек найдёт для меня в этот раз время, да ещё и какой-то прямо-таки злой рок каждый раз мешает нашей встрече. Первый раз из Одессы уже почти уехал в Москву – повязали. Второй раз сам из лагеря сбежал, не дожидаясь, пока околею в холодном карцере. Теперь вот самолёт даже до линии фронта не дотянул, и ещё не факт, что нам удастся её пересечь в целости и невредимости. Так что наше свидание со Сталиным казалось мне уже каким-то несбыточным мороком, как и встреча с Варей, которую я не видел – страшно подумать – целых пять лет! Девушке уже считай тридцатник, и, если до сих пор она хранит мне верность, ей впору ставить при жизни памятник.

На изготовление пары костылей из сухостоя и нашедшихся в ремнаборе инструментов ушло около получаса. Зато теперь Сивцев мог передвигаться пусть и не быстро, но самостоятельно.