Вечером совершил отчаянную вылазку, чтобы проверить цены. Нашёл по дороге самый дешёвый универсам с русскоязычными сотрудниками и понятными ценниками. Когда увидел величины в два-три раза выше российских понял, что будет несладко. Так и случилось: я целиком и полностью отказался от сахара и сдобы.

Прибыли другие: болгарка, американка из Монтаны и вьетнамка из Нидерландов. Я им всем был неинтересен, и мы общались поскольку постольку.

На кухне я обнаружил крупные залежи макарон, они меня и спасли. Собственники арабы недолюбливали местных и всегда велели звать их, если те пожалуют. По их словам, евреи вели себя, как гадкие скоты: портили имущество, мусорили, мочились мимо унитаза и никого не уважали, кроме себя и своих. Я провещал, что ладно, как скажете.

День за днём мне всё больше и больше не нравилось в Хайфе, в Израиле, а ведь меня уже ждали в Иерусалиме уже в другом хосписе: я его пробил давно, ещё в Бодруме.

Без животного белка, из-за длительных, многокилометровых прогулок по городу и за пределы от нечего делать я начал резко высыхать. Много мышц сжигалось в морских купаниях. Но море было очень приятным, особенно во время учений военных женского пола. Их заставляли ползать по песку туда-сюда. Я стоял, облокотившись на перила, и упивался их копошением. Из-за моего дистрофического внешнего вида о женщинах можно было и не мечтать, точнее я был им уже давно неинтересен в любом случае после сотни мимо прошедших девушек ещё в Турции. Если уж в России главное для них деньги и статус, что уж говорить о святой земле: тут это всё сама религия и основа межполовых связей. Я даже попробовал приложение знакомств, игнор ещё хлеще, чем у нас… Просто надо было признать, что я изрядно подурнел и пострашнел, да ещё и абсолютный психопат. То что мужчина с годами расцветал ко мне не относилось.

На обоях смартфона на меня смотрела женщина моей мечты — Теодора Куинливан. Мы были ненормативными, ненормальными. Легко скатился до недосягаемых образов людей, до часовых тихих, однообразных дронов и филдрекордингов. Проклятая земля под ногами. Китай и Израиль оставили мне только негатив, ни одного момента радости, ужасные места.

Все, кто окружал меня в Хайфе только и скулили. Владельцы, что один, что другой сетовали на женщин. У того, что постарше супруга жила в Иордании, не давала ему покоя ни днём, ни ночью. Другой собирался жениться, но очень этого не хотел, но они знались уже давно, родители давили. Я спокойно отвечал, что всё можно просто взять и прекратить, а они на меня смотрели вытаращенными глазами и говорили, что не могут. Два двухметровых, массивных мужика не могли. Они подтрунивали, что я святой отец и продолжали то, как им приелся этот хоспис, эти гости, как они хотели всё это бросить, но это досталось им по наследству, и они тоже не могли.

Я зашёл ночью в гостиничную программу по управлению делами хосписа на ресепшене и очень удивился тому, что на самом деле прибыль-то была небольшой из-за нешуточной коммуналки и налогов. Всем везде было хорошо.

Даже моя коллега: страшненькая, маленькая вьетнамка нашла очень завидного жениха еврея испанского происхождения. Они познакомились в каком-то другом месте до её прибытия в Хайфу. Она рыдала вечерами, ведь недавно она побывала у него в гостях, а там кроме него присутствовали его родители. Нетрудно было догадаться причину её убиваний. Она была гражданкой Нидерландов по рождению, окончила медицинский институт, но тем не менее работала в низших кадрах по типу медсестры-санитарки. Подмывала белые жопы и гениталии больным более благородного происхождения. Но тем не менее хватало на съём жилья и нормальную жизнь в Амстердаме.

Приезжала очень красивая немка с меня ростом. Мне даже удалось сводить её на экскурсию в Бахайские сады. На этом наше общение закончилось, хотя я слова лишнего не проронил. Если я по женским меркам был уродлив, то кто был тогда красив и как вообще они все размножались при таком жёстком отборе ума не приложить.

От полного истощения и белковой дистрофии меня спас знаменитый на весь Израиль веганский ресторан. Я старался наведываться туда при любой возможности. Там также трудились волонтёры. Они собирали еду по всему городу. Я ощущал там себя из высшего общества. Ко мне подходил официант. Я с возвышенным видом выбирал блюдо из меню дня и любезно делал заказ. Я предпочитал не по вкусу, а по большей массе. Оплата бралась в виде сугубо добровольного пожертвования в ящичек. Я с горделивой осанкой и благородным видом вставал из-за стола после того, как сожрал всё, что можно сожрать за один присест. Бывало можно было несколько блюд сожрать. В руке сжимал деньги в качестве благодарности за такое щедрое и вкусное угощение, такие эмоционально тёплые улыбки. Это была одна монета в один шекель, меньше просто не бывало. Достойная оплата от души.

Спустя две недели чистки толчков хосписа за койку и тарелочку хумуса я написал в Иерусалим, что не приеду.

Город был как бы двухуровневым: внизу у моря раскинулся старый город, где я умирал от голода, да ещё и без мяса, сахара и хлеба; наверху возвышалось современное всё типа многоэтажек, кинотеатров и прочего дерьма. Верх и низ соединялся гигантской сетью крутых лестниц. В город приехал кинофестиваль с сопутствующими истасканными развлечениями в виде ежедневных открытых концертов, ярмарок и прочих массово-потных сборищ.

Каждый вечер я в течение часа поднимался на верхний уровень, чтобы побыть зрителем. Столько музыкальных коллективов выступало на мини-сцене. Как же было страшно тогда. Я смотрел на выступления, слушал живые певческие голоса, слушал идеально отстроенные инструменты: струнные, клавишные, духовые. Меня абсолютно ничего не трогало, всё было никак, лучше бы они вообще не играли и не пели. Я оглядывал зрителей и не мог уразуметь как им это могло всё нравиться.

Чуть поодаль от сцены установили огромный экран для уличного показа. Не в силах выдерживать какой-нибудь концерт я перемещался на эту площадку, где демонстрировали фильм или мультик. Я также не мог осилить больше десяти минут. Все стулья были забиты зрителями, люди сидели на вылизанном полу. Повсюду раздавалась русская речь, ибо в Хайфе проживала самая крупная диаспора страны из смешанной хохлорусни, которые умело прикинулись жидами ради сокровенного местечка прямо на святой земле.

На очередном посещении я отошёл в район лестниц для спуска домой. Сверху открывался великолепный вид на старый город в ярком освещении. От этих изнурительных подъёмов-спусков я практически полностью лишился мышц. Я ужасно, болезненно выглядел, но всем было наплевать. Стало всё понятно, меня больше не было. Хозяева-арабы даже не замечали во что я превратился. Каким я прибыл из сытой Турции и во что я обратился за несколько чудесных недель в Израиле. Кожа приобрела желтушный оттенок. Это был последний раз, когда я посещал массовые мероприятия с участием толпы. Я больше не пересекался взглядами с другими, не пытался смотреть кому-то в лицо, не имел больше совершенно никакого значения: есть я или нет, разницы вообще никакой. Это было оказывается так просто: чем меньше меня, тем лучше, а если совсем нет, то это как частица всего. Возможно, все ветеринары автостопа к этому приходили.

У меня были деньги, но они просто лежали мёртвым грузом. Я мог покупать еду и полноценно питаться, просто было непонятно зачем на это тратиться. На себя было жалко монеты, что уж говорить о том, чтобы что-то приобрести другому или израсходовать на постороннего. Я обладал изысканной, изощрённой формой скряжничества с филигранно рассчитанными погрешностями.

Для одного человека без семьи, близких или друзей у меня имелся вполне неплохой вклад в банке. Процент небольшой, но капало по чуть-чуть. Из всех расходов в этих волонтёрствах я разорился лишь на авиабилеты и два раза в Турции на автобусы из Бодрума в Эгирдир и из Эгирдира в Анталию. А на еду было очень жалко тратиться, лучше умереть с голоду, чем отдать хоть шекель, заработанный на многочисленных скверных работёнках. Как можно было с лёгким сердцем отдавать свои кровные и потные сбережения не пойми кому, даже в обмен за еду. Каждое моё расставание даже с самой незначительной суммой было заранее просчитано со всех углов и позиций только лишь ради одной личной выгоды. Мне было абсолютно неясно такое понятие, как альтруизм. Как можно было заводить так называемых друзей или ещё страшней женщину, если это неминуемо влекло за собой денежные расходы не только на одного себя. Гораздо приятней было прикупить себе качественной одежды или заплатить за коммуналку, чем вкладывать в ничего незначащие приходяще — уходящие смердящие, болтающиеся тела. Они пребывали в вечном поиске куда бы или к кому бы примазаться. Искали тех, кто мог потратиться и на них тоже, кому было хоть немного известно об альтруизме. Я лишь мог пожелать им удачных поисков, может такие ещё имелись в наше время.

Обе цели этих мытарств внутри государств: доведение английского до совершенства ради получения сертификата преподавателя и доступный секс как с волонтёрками, так и с гостьями. Всё это с грохотом провалилось из-за ещё больше разросшихся метастаз беспросыпной лени и банального осознания полной бессмысленности лишних движений ради других людей, которым насрать на тебя ещё больше, чем тебе на них.

Моё время в Израиле подходило к концу. Ничего не увидел, ничего не почувствовал, ничего не узнал. Последнюю неделю недоставало волонтёров, чтобы было четыре человека на сутки. Я согласился подзаработать шекелей за дополнительные телодвижения. Арабы предложили мне подзадержаться, они реально думали, что я в восторге от всего и всех. Перед вылетом прикупил экзотических фруктов в качестве гостинцев, оставшиеся деньги поменял на более удобную валюту. За всё время раз пятнадцать я успел сходить в веганский ресторан, где обжирался от пуза, но и разорился на целых пятнадцать шекелей.