Однажды Галина не выдержала.

— Неужели жизни тебе не жалко, молодости своей? Ведь уходит она, уходит, слышишь? Хватишься после, опомнишься, а от нее только горький вкус во рту… — кидалась, как в темный омут, необъяснимо надеясь — хоть в мглистой глубине его, хоть на самом дне отыскать живое, ну хоть один солнечный лучик. И, не найдя, била наотмашь: — Ну как можешь ты, как можешь? Руки с нами, а душа ровно тряпка в плесневом углу!

А та прикрывала евангельскую страницу ладонью, и до приторности сладкое умиротворение разливалось по ее лицу.

— Христос тоже страдал… От несправедливости людской. А уж мы, грешные…

«Ну как пробьешь, как пробьешь такую?» — терзалась Галина, и отчаянное желание — попросту водой из ведра окатить эту — охватывало ее. Окатить да крикнуть, чтоб до самой души достал крик: «Опомнись!» А потом…

Потом полыхнуло: взвилась и растаяла зловещая струйка дыма. Комсомолка Н. сожгла комсомольский билет…

И почти сразу за этим узнали другое: молодой слесарь П. посещает молитвенный дом.

Потом из сумки аппаратчицы Р. в раздевалке выпал баптистский журнал.

И тогда от человека к человеку, от сердца к сердцу заметалось щемящее слово — «тревога». Галина поняла, какой огромной и страшной ценой оплачивается даже секундная растерянность в подобном сражении.

…Мне кажется, будто я сам присутствую в этом небольшом зале красного уголка на шумном цеховом собрании, которое затеяли взбудораженные Галиной комсомольцы. Но пришли сюда не только молодые, пришли все. Иные даже из вечерней смены забегали — хоть урывками побыть, послушать.

Лектор — востроносая, худощавая женщина, экстренно приглашенная из общества «Знание» — несколько растерянно (видно, сама не очень довольна своим выступлением) уступает по просьбе зала трибуну Заварзиной — так решили комсомольцы: пускай высказывается начистоту.

Сказать, что Заварзина выступает, было бы неточно. Она отбивается от хлынувшего на нее шквала гневных вопросов, но держится неизменно с достоинством: та же иконописная улыбка, те же долу опускаемые глаза, когда пережидает, чтобы поутих зал.

Потом снова льется и льется струйкой растопленного масла тягучий, с оттенком самолюбования голос.

— Человек существо греховное, человек немощен и ничтожен…

— А ты скажи тогда, как же это он сердешный — такой ничтожный да немощный — в космос летает?

— На все воля господа…

— И Луну с невидной, с обратной стороны сфотографировал тоже, поди, по божьей воле?

— Бог всемогущ…

— Для чего же сама-то живешь, немощная, если бог все за тебя знает, все за тебя делает?

— Я живу, чтобы подготовить себя к тому, главному, что по ту сторону жизни, и когда придет благословенный час смерти…