Пренебрежение к одержимости

Несмотря на такой образец, как Пенелопа, в античном мире в целом не одобрялась и даже высмеивалась та разновидность любви, которая у нас ассоциируется с романтикой и приходит на ум, когда мы говорим, что «влюбились». Греки полагали, что женщины слабы, а следовательно, нет ничего удивительного, что они восприимчивы к такой любви. Однако считалось, что мужчины должны быть сильнее. Один из ораторов платоновского «Пира» — незваный гость Алкивиад — приходит к столу пьяным, ревнивым, разъяренным и несчастным, потому что он одержим Сократом. По его утверждению, всякий раз, когда он слышит слова Сократа, у него подкашиваются ноги: «Сердце у меня бьется гораздо сильнее… а из глаз моих от его речей льются слезы… [Раньше я] ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в смятение, негодуя на рабскую мою жизнь». Удивительно слышать такие слова из уст афинского аристократа, владеющего большим состоянием, имеющего прочное социальное положение, хозяина множества рабов. Единственное его желание — быть рядом с Сократом, но и это приносит ему мучения: «И порою мне даже хочется, чтобы его вообще не стало на свете, хотя, с другой стороны, отлично знаю, что, случись это, я горевал бы гораздо больше» (215e–216c)[137]. Прежде, когда Алкивиад был уверен в своих чарах, он воображал, что Сократ хочет стать его наставником и любовником. Вот и славно: он станет потворствовать этому и поощрять ухаживания. Но даже после того, как он пригласил Сократа переночевать у него дома, даже после того, как он забрался к нему под одеяло, чтобы приласкать старшего мужчину, он «встал точно таким же, как если бы спал с отцом или со старшим братом» (219d). Какое унижение! Любовь Алкивиада оказывается грязной и непристойной, а Сократ, любитель трансцендентной красоты, сохраняет спокойствие и выходит явным победителем из этой игры.

Если Алкивиад стыдился своей всепоглощающей и безответной любви к другому мужчине, то можно представить себе, насколько постыдным делом для древнегреческого мужчины было страстно влюбиться в женщину, в особенности если эта любовь была незаконной. Такая любовь переворачивала правильный — космический — порядок вещей. Как свидетельствует Ксенофонт, выбор невесты являлся семейным делом, а сама она имела право на одержимость любовью лишь в тот момент, когда собиралась выходить замуж. Именно поэтому Эрот на античных изображениях (см. ил. 7) возлагает венок на голову молодой женщины в момент ее свадебных приготовлений — в любое другое время страстная любовь женщины считалась результатом колдовских заклинаний или действия афродизиаков, то есть вмешательства внешних сил. Этой любви следовало противостоять при помощи ответных магических действий и колдовства.

Некоторые врачи — правда, они были в меньшинстве — придерживались другой точки зрения, утверждая, что любовь зарождается внутри человека. Они рассматривали любовь как болезнь души и тела, сродни меланхолии (или как одну из ее разновидностей), как эффект, порождаемый чрезмерным количеством черной желчи — одной из телесных жидкостей, определяющих человеческую физиологию. Как писал Аристотель или один из его последователей, «те, кто обладает большим количеством горячей черной желчи, становятся безумными, или хитрыми, или вожделеющими, или легко поддающимися гневу и желанию… Если этот жар приближается к области интеллекта, многие также страдают от безумия и одержимости»[138]. Позже, уже в римский период, философ и медик Гален (ум. ок. 200 года), чьи труды станут основополагающими для последующей медицины, утверждал, что нашел хорошее лекарство для тех, кого мучает эротическое желание:

Я знаю мужчин и женщин, которые были поражены страстной любовью и впали в уныние и бессонницу, а затем заболели мимолетной лихорадкой из‐за иных причин, помимо своей любви… Когда мы обнаружили, что поглощавший их недуг был любовью, то стали, не сообщая им, а тем более другим, о том, что мы выяснили, прописывать им купания, употребление вина, езду верхом и устройство забавных представлений для зрения и слуха. Кроме того, мы… пробуждали [в них] возмущение несправедливостью, любовь к соперничеству и желание одержать победу над другими людьми в зависимости от заинтересованности каждого человека в том, что он выбрал для себя[139].

В падком на удовольствия и в высшей степени конкурентном древнеримском обществе развлечения, честь и слава были хорошими лекарствами от болезни влюбленности, истинный источник которой являлся столь постыдным и болезненным, что даже страдающие от нее отказывались признаваться в этом самим себе.

Развлечения, честь и слава могли бы сделать свое дело, однако во времена Галена многие римляне ценили превыше всего самодисциплину и долг. Фактически можно утверждать, что в Риме существовало два эмоциональных сообщества любви: одно из них ценило любовь — игривую, болезненную, беззаботную, одержимую и глупую в одно и то же время, — а другое отвергало такую любовь как легкомысленную или даже безумную затею.

Первое из этих сообществ находит отображение в произведениях римского поэта Катулла (ум. в 55 году до н. э.), написанных примерно в то же время, когда Цицерон писал письма своей Теренции. Катулл оттачивал литературные навыки, описывая интимные детали любовной связи с Лесбией — так он именовал свою возлюбленную в честь острова Лесбос, где схожим поэтическим практикам предавалась Сафо.

Будем, Лесбия, жить, любя друг друга…

Дай же тысячу сто мне поцелуев…

А когда мы дойдем до многих тысяч,

Перепутаем счет… (5)[140]

Когда же их роман терпит крах, поэт жалуется: «Любил я крепче всех в мире». Тем хуже для Лесбии — он и сам полон решимости:

Терпи, скрепись душой упорной, будь твердым.

Прощай же, кончено! Катулл уж стал твердым,

Искать и звать тебя не станет он тщетно (8).

Итоговые рассуждения Катулла о состоянии влюбленного звучат в таком коротком язвительном стихотворении:

Ненависть — и любовь. Как можно их чувствовать вместе?

Как — не знаю, а сам крестную муку терплю (85).

Впрочем, в то же самое время, когда Катулл изливал всю беспорядочную турбулентность своих эмоций, еще один римский поэт, Лукреций (ум. в 55 до н. э.), высмеивал эротическую страсть. Будучи эпикурейцем, Лукреций признавал, что тысяча поцелуев от Катулла являются естественной частью жизни, однако никто не должен допускать, чтобы все это нарушало душевное спокойствие. Иными словами, жажда «сойтись и попасть своей влагою в тело из тела» прекрасна, но не стоит забывать, что за «сладострастья Венериной влагой» идет