Вайолет очень хорошо знала, что, как только пара вступает в брак, обязательства по ухаживанию, как правило, заканчиваются, поскольку каждый из супругов берет на себя предписанные им гендерные роли: мужчины преуспевают в общественной жизни вне дома, а женщины следят за домашним очагом. Большинство супругов старались проводить различия между романтическими волнениями и устоявшимся течением супружеской жизни, но это автоматически не приводило к удовлетворенности. В целом, пока мужчины купались в лучах семейного счастья, наслаждаясь «своим милым маленьким домом», женщины, как правило, стремились к тому, что по определению обещали ритуалы ухаживания, — к партнерскому браку, в котором два человека, раскрыв друг другу душу, становились компаньонами в общем предприятии, которое приносило удовольствие обоим супругам. Однако случалось такое редко.

Начиная с 1920‐х годов в книгах с полезными советами, журнальных статьях и романах стали предлагаться новые способы сохранения пикантности ухаживаний и любовных отношений еще долгое время после свадьбы. Первая мировая война привела к тектоническим изменениям ценностей и традиций, среди прочего освободив «женщин-эмансипе». Еще до того, как это произошло, новое значение эротической жизни придали сексология Хэвлока Эллиса и психоанализ Зигмунда Фрейда. Вслед за этими изменениями вышла получившая огромную популярность книга Мэри Стоупс о супружеском сексе, где мужьям советовалось учитывать ежемесячные «приливы любви» своих жен. В этой работе приводились графики приливов и отливов женского сексуального желания, объясняющие, когда следует заниматься любовью, а когда необходимо от этого воздерживаться. Мужьям было рекомендовано превращать каждый половой акт в момент «нового ухаживания», что совершенно противоречило понятию супружеского долга или женского послушания[119]. Но не только мужья должны были следить за «приливами любви» — свои обязанности существовали и у жен, от которых требовалось позволять супругам заниматься чем-то помимо семейных отношений, а кроме того, женам следовало формировать собственные интересы за пределами дома. Тем самым Стоупс разглядела будущий тип семьи, которая будет производить на свет не только детей (сама она выступала за контроль над рождаемостью), но и некую «метафизическую сущность», представляющую собой «идеальный союз мужчины и женщины в любви». Однако речь не шла о «компаньонском браке», на который в XIX веке рассчитывали некоторые женщины в откровенных любовных письмах.

Другие специалисты и писатели послевоенного периода действительно указывали, что женщинам следует максимально идти на компромиссы, необходимые для гармоничного брака, — вести домашнее хозяйство в рамках разумного бюджета, противостоять соблазнам все более охваченного консюмеризмом общества и прислушиваться к сексуальным пожеланиям своих мужей. Популярная писательница, журналист и сценарист Элинор Глин предложила мужчинам выполнить несколько заданий в браке: «Обращайте внимание на свои манеры и будьте вежливыми. Подумайте о мелочах, которые могли бы понравиться вашей жене… Постарайтесь запомнить годовщины, имеющие для нее эмоциональное значение, делайте ей маленькие подарки, а главное, говорите то, что ей приятно»[120]. В то же время Глин советовала женам: «Оставайтесь неизменно милыми и любящими, чтобы вне зависимости от того, какие настроения и капризы охватывают его при встречах со многими другими представительницами вашего пола, у него никогда не возникало бы иных воспоминаний, кроме как о любви и мире дома». Таким образом, перед нами вновь оказываются старинные двойные стандарты, знакомое навязывание отдельных сфер — мужчина за пределами дома, а женщина внутри. И все же Глин была готова в равной степени возлагать вину за несчастливый брак на обоих супругов, призывая их извиняться, «мириться» и не дуться друг на друга.

* * *

Фантазия о том, что любовь — это все, что нам нужно, — на самом деле включает два сюжета. Первый из них — о том, что лишь сегодня брак (или пожизненные партнерские отношения) ассоциируется с любовью, а второй — о том, что благодаря любви все, что раньше было обязательным, основанным либо на патриархальных традициях, либо на обетах, либо на том и другом сразу, теперь должно автоматически проистекать из любви. Однако эти сюжеты основаны на непонимании как прошлого, так и настоящего. Некие ожидания относительно разделения труда действительно существовали всегда: домашняя сфера принадлежала жене, а работа, путешествия, военная служба и общественная жизнь — мужу. Но, наряду с этими обязательствами, любовь в целом также выступала ожидаемой составляющей брака, а иногда и самóй его основой: Одиссей сделал выбор в пользу своей жены, а не влюбленной в него богини, Цицерон терзался в изгнании без своей Теренции, псевдо-Павел предписывал мужьям любовь в качестве долга, христианская церковь объявила, что брак есть таинство любви, влюбленные раннего Нового времени обменивались письмами с уверениями в своих чувствах, а Мэри Стоупс рассказывала мужьям, как поддерживать свою страсть. Конечно, в прошлом случались и несчастливые браки, семьи создавались по вынужденным обстоятельствам и без любви (вспомним о том, в какой брак могли бы вступить сицилийцы Бетта и Джованни, если бы на помощь им не пришел церковный суд), или же браки заключались не по принуждению, но все равно без любви — сегодня о таких браках свидетельствует значительное число разводов.

В наши дни на Западе большинство людей женятся по любви, однако — по меньшей мере в экономически развитом мире — сфера за пределами дома принадлежит как мужьям, так и женам. В 1948 году на долю женщин приходилось 28,6% рабочей силы США, а в 2016‐м этот показатель почти удвоился и составлял 46,8%. В 1975 году среди матерей детей в возрасте до трех лет работали 34,3%, а к 2016-му соответствующая доля выросла до 63,1%[121]. Тем не менее, за некоторыми привилегированными исключениями, как мужчины, так и женщины не отказались от ожиданий, характерных для прошлого. Проблема заключается в том, что теперь домашняя сфера превратилась, используя формулировку Арли Хохшилд, во «вторую смену» для женщин, которые обычно выполняют основную часть работы по дому и уходу за детьми — в среднем они посвящают домашним делам на два часа в день больше, чем мужчины[122]. (Любопытно, что, согласно одному исследованию, опубликованному в 2007 году, бремя домашнего труда распределяется гораздо более справедливо в семьях геев и лесбиянок, чем в гетеросексуальных парах[123].) Понятие «вторая смена» появилось в работе Хохшилд из рассуждений одной участвовавшей в ее опросах женщины, которая, впрочем, «решительно противилась самой идее, что ведение домашнего хозяйства является чем-то вроде „трудовой смены“. Семья была ее жизнью, и она не хотела сводить эту жизнь к работе»[124]. Анонимная респондентка Хохшилд сопротивлялась такой постановке вопроса, но в действительности ситуация обстояла именно так — или по меньшей мере таково было ее ощущение. «Семья была ее жизнью», но у этой женщины еще была и работа вне дома — представим себе, что жена из произведения Ксенофонта поставила (сама себе!) задачи не только по дому, но и по управлению поместьями, будучи пчелиной маткой и рабочей пчелой одновременно.

Сегодня многие женщины считают, что «вторая смена» — это не просто работа, а еще и то, что Хохшилд называет «эмоциональным трудом» — требование «проявлять чувства» определенным образом[125]. Этот термин нередко использует исследовательница Джемма Хартли в работе о разочарованиях, гневе и полном истощении, связанных с ведением домашнего хозяйства наряду с работой вне дома. По утверждению Хартли, девочек с детства обучают (в семьях, школах и при помощи ролевых моделей) управляться с «эмоциями своего партнера — предвосхищать его потребности, предупреждать его неудовольствие и сохранять мир»[126]. Женщинам, добавляет Хартли, надлежит брать на себя все разнообразные обязанности по рождению и воспитанию детей — даже если их мужья предлагают свою «помощь», — а заодно они еще и должны пытаться чувствовать себя бодрыми, выполняя свои обязанности, какими бы измученными или обиженными они ни были. Женщины притворяются, позволяя ожиданиям — как собственным, так и других людей — управлять их сердцами. «Почему мы придаем больше ценности бесхитростным, неуправляемым чувствам?» — задается вопросом Хохшилд. Ответ, по ее мнению, «должен заключаться в том, что их становится все меньше»[127].

Апофеоз представления о том, что любовь — это все, что нам нужно, пришелся на 1960–1970‐е годы. Идеалы «свободной любви» и «внутренней подлинности» обретали популярность на фоне ожесточенной войны США во Вьетнаме и требований образовательных реформ, выдвинутых европейскими студентами. В Соединенных Штатах менеджеры продвигали те же самые ценности в сфере труда, как будто такие реалии, как увеличение рабочего времени и снижение заработной платы, становятся второстепенными проблемами, если работа является «осмысленной». «Делай то, что любишь», — так звучала мантра Кремниевой долины[128]. О «менеджерах» идеологии, выраженной формулировкой «Все, что нам нужно, это любовь», тоже можно сказать, что они занимались продвижением собственных интересов. Одноименная песня была написана и исполнена группой молодых мужчин, роман «История любви» тоже был создан мужчиной, который вложил эту историю в уста вымышленного мужчины по имени Оливер. Если повнимательнее вчитаться в это произведение, то можно обнаружить, что на самом деле его героиня Дженни безоговорочно приняла все, что требовал от нее брак с Оливером: отказалась от университетского образования ради изучения музыки, поддерживала мужа, пока он учился на юридическом факультете, готовила ужин на скромные деньги, вернувшись с работы, и, конечно же, сменила фамилию. Однако автор романа самоуверенно утверждает, что все ее действия были мотивированы любовью.

Мощное обязательство не чувствовать себя обязанным противоречит другому идеалу — партнерскому браку, который фактически требует, чтобы оба компаньона вместе работали, ухаживали за детьми и вели домашние дела. Когда все происходит не так, как предполагает каждый из партнеров, они задаются вопросом: действительно ли он/она любит меня? Марджори Хансен Шевиц, автор книги «Синдром суперженщины», признает, что даже она, утверждающая в своем произведении, что женщины на все способны, в какой-то момент представила, что если бы муж «действительно любил» ее, то заметил бы, как усердно она работала… и спешил бы к ней на помощь с неутомимой находчивостью»[129]. Однако вместо этого муж жаловался, что такие мужчины, как он, и так много всего делают, устали от жалоб женщин и вполне готовы бросить своих жен, чтобы «найти кого-то другого, кто мог бы заботиться о них». По сути, он утверждал, что если бы жена действительно его любила, то оценила бы все, что он уже сделал, и перестала бы ворчать, побуждая его делать еще больше.

Идеал Оливера и Дженни еще сильнее противоречит модели «текучей любви», предложенной социологом Энтони Гидденсом. Эта модель «предполагает равенство в эмоциональной отдаче и получении». В такой любви присутствует множество обязательств, зависящих от той «степени, до которой каждый из партнеров готов раскрыть свои интересы и потребности другому и стать уязвимым со стороны этого другого»[130]. Это предполагает еще большие требования в сравнении с обязанностями, которые возлагали друг на друга влюбленные XIX века: любовь здесь должна не только раскрывать личность, но и в качестве собственного «первого приоритета» выступать в качестве «саморазвития». Гидденс в работе конца 1980‐х годов называл это «чистой любовью», полагая, что она начинает характеризовать — и должна это делать, учитывая акцент, который в эпоху модерна делается на автономии и индивидуальности, — любовную жизнь молодых людей того времени. Такая любовь не обязательно моногамна — скорее, она зависит от признания партнерами, «„вплоть до дальнейшего уведомления“, что каждый приобретает из этих отношений выгоду, достаточную для того, чтобы считать их продолжение стоящим делом».

Гидденс признает, что партнер, получивший подобное «дальнейшее уведомление», может испытывать страдание, — и это почти наверняка произойдет. Даже в преданных друг другу отношениях, допускает Гидденс, царит беспокойство, в них всегда возникает вопрос: «Действительно ли она любит меня — или же я люблю ее больше?» Тем не менее Гидденс, похоже, вполне уверен, что идеал возможен: вся штука заключается в том, чтобы достичь равновесия между автономией и зависимостью. Однако, как показали последующие исследования, взаимность и обоюдность не обязательно являются идеалом для многих современных пар даже в западных обществах вне зависимости от возраста, классовой принадлежности, сексуальной ориентации, политических убеждений, религиозных верований, широты социальных связей и многих других факторов. И даже когда слияние душ является идеалом, реальность «пережитого опыта» редко ему соответствует[131].

Популярный философ Ален де Боттон в одной опубликованной несколько лет назад и вызвавшей масштабную дискуссию статье попытался утешить разочаровавшиеся пары, в чьих отношениях отсутствует слияние душ (не говоря уже о романтике), показав, что сама возможность этого довольно низка. По утверждению де Боттона, необходимо отказаться от представления «о том, что существует совершенное существо, которое может удовлетворить все наши потребности и предупредить каждое наше желание. На смену романтическому взгляду должно прийти трагическое — а порой и комическое — осознание того, что любой человек способен нас расстраивать, злить, раздражать, сводить с ума и разочаровывать, а мы делаем то же самое в ответ, причем без всякого злого умысла». Здесь перед нами появляется нечто противоположное слиянию в любви: это попытка искоренить фантазию о любви — а возможно, и любые фантазии в принципе, — не предлагая иной альтернативы, кроме того, что наш партнер «не совсем уж плохой человек»[132].

Фильм «Малкольм и Мари», выпущенный на Netflix в 2021 году, дает остроумный ответ на вопрос об отношениях без обязательств из «Истории любви», причем не столь пессимистичный, как решение, предложенное де Боттоном. Главные герои, два профессионала сцены, уже давно вместе: он — режиссер, только что добившийся успеха, она — неудачливая актриса. На закрытом просмотре своего нового кинохита он благодарит всех, кто помогал ему, кроме нее. Какое-то время она переживает боль, а затем — как того требовали бы близкие отношения — выражает свои чувства. Он просит прощения, но этого оказывается недостаточно, и на протяжении большей части фильма герои предаются взаимным нападкам — их слова становятся все более резкими и обидными, а затем они безуспешно пытаются «забыть об этом» и заняться любовью. Оба персонажа питали определенные фантазии, которые проговариваются в ходе их споров, о том, что каждый должен дать другому нечто, но этого не произошло. Она отдала ему всю себя (в основе сюжета фильма, снятого режиссером, фактически лежала история ее жизни), и он должен быть за это благодарен. Но и он помог ей (в момент их знакомства она страдала от наркомании), и она тоже должна быть благодарна. Мораль фильма, говоря простыми словами, состоит в том, что любить — значит не забывать говорить «спасибо». Малкольм и Мари не могут быть полностью «уязвимы для нужд друг друга», как выразился бы Гидденс, но в то же время им не приходится довольствоваться «достаточно хорошим» партнером, о котором идет речь у де Боттона. Каждый многим обязан другому, и им нужно сказать об этом — самим себе, друг другу и всему миру.

И это — только для начала.

* * *

Сегодня брак по любви наталкивается на множество препятствий, больших и малых, и одним из них, несомненно, выступают «необязательные» обязательства любви. Любовь как идеал является некой данностью в браке — в западной традиции дело в том или ином виде обстояло именно так еще с тех пор, как Одиссей вернулся к Пенелопе. Однако такой же данностью являлись и обязанности, нередко провозглашавшиеся в самих брачных обетах. В мире после Второй мировой войны супруги зарабатывают на жизнь вместе, и эта ситуация требует, так сказать, новых обетов — однако представление о том, что нам вообще не нужны никакие обеты, ироничным образом укрепляет старые традиции, в частности оставляя домашнее пространство женщинам. В самом деле, во время пандемии 2020–2021 годов «каждая третья работающая мать отмечала, что именно она в основном занималась воспитанием [своих детей], тогда как среди работающих отцов это делал только один из десяти. Кроме того, дети проводили с работающими удаленно матерями как минимум в два раза больше времени, чем с отцами. Работающие удаленно отцы стали больше времени проводить с детьми, но не больше работать по дому»[133]. Еще Ксенофонт знал, что уход за детьми и хлопоты по дому — это серьезная и важная работа, а с появлением мобильных коммуникаций различие между хлопотами по дому и работой «вне дома» в значительной степени утратило актуальность. Новые обеты, возможно, и не являются лекарством от старых привычек, но могут стать отправной точкой для движения вперед. Сегодняшние обязательства нуждаются в соответствующих основаниях, включая трансформацию идей маскулинности и феминности и изменение представлений о рабочем месте. В совокупности задач «работа» созрела для перераспределения, а «обязательства» — для переопределения.

Глава 4

Одержимость

Любовь Пенелопы к Одиссею находит выражение в нескончаемых слезах. Они орошают брачную постель супругов, пока Пенелопа ждет возвращения Одиссея, которое, возможно, никогда и не произойдет. Только слушатели аэда знают, что Одиссей находится на пути домой. Продлевая печаль Пенелопы, Гомер делает ее самой последней из тех, кто узнает, что Одиссей вернулся на Итаку. Непоколебимая верность памяти о муже — самая примечательная характеристика Пенелопы.

Эта модель оказалась чрезвычайно устойчивой. В начале 1940‐х годов американка Бесс Горник после смерти мужа села на диван и почти не вставала с него в течение многих лет, покидая это место лишь по необходимости, когда ей нужно было идти на работу. Она причитала, стонала, почти не разговаривала, отвергала всякое утешение. «Скорбь по отцу, — пишет ее дочь Вивиан, — стала ее профессией, ее идентичностью, ее личностью»[134]. Когда муж Бесс умер, ей было за сорок, она была способной и умной женщиной, но после смерти супруга утратила всякую надежду на будущее счастье, и даже когда ей перевалило за восемьдесят, она все еще оплакивала свою потерю. В этот момент Вивиан упрекает ее: «Ты хотела оставаться одержимой идеей любви к отцу. Но это же безумие! Ты провела тридцать лет в плену идеи любви».

Оставаться «в плену идеи любви» — это не исключительно женская черта. Вспомним одну известную песню: «Когда мужчина любит женщину, // Он не может думать о чем-то другом». Лирический герой песни одержим женщиной, и хотя она совершенно не собирается умирать, он уже предчувствует, что потеряет ее и станет несчастным: «Она может принести ему такие страдания, // Если выставляет его дураком». Эта песня, исполненная американцем Перси Следжем и ставшая главным хитом 1966 года, находит отклик и сегодня, о чем свидетельствуют комментарии под роликом с ее концертным исполнением на YouTube: «В его голосе можно почувствовать боль. Абсолютно трансцендентная вещь» (32 лайка), «Всякий раз эта песня трогает мою душу» (493 лайка), «Именно так я люблю свою жену» (323 лайка)[135].

Страдание. Экстаз. Озабоченность. «Как видно, влюбилась», — утверждает Эмма из одноименного романа Джейн Остин, размышляя о своем избраннике Фрэнке Черчилле. «Как видно, да, — повторяет она. — Эта тупая апатия, вялость, неохота сесть и заняться полезным делом, это ощущение, что все в доме надоело, постыло!»[136] Подобные симптомы были столь же хорошо знакомы и античным, и средневековым врачам, которые именовали их любовной тоской, а сегодня некоторые ученые сравнивают их с зависимостью.