— Как-то тихо, не думаешь? — вдруг сказал красномордый. Елень, плавая в угаре боли, даже не заметила, как он пришел.

— И я так думаю, — промямлил щуплый. — О, а я вот что слышал. Эта жена предателя поет.

— Поет?

— Да, и говорят, хорошо поет, — ухмыльнулся щуплый, и его крысиная мордочка ощерилась. — Спой-ка нам.

Елень уже хотела было сказать им что-нибудь вон из рук, как вдруг Сонъи выскочила из своего уголка, и, поклонившись низко убийцам отца, запинаясь, проговорила:

— Господа… если вы позволите, я… вам спою, я тоже… хорошо пою.

Мужчины переглянулись.

— Сонъи, — позвала мать, но дочь не оглянулась. — Сонъи!

— Эй, ты там! — заорал щуплый, — помолчи, не порти удовольствие! Ну, давай.

Сонъи, проглотив слезы, сжала кулачки и, закрыв глаза, только собралась петь, как наступившую тишину нарушил чистый глубокий голос, певший на неведомом языке. Сонъи, опешив, оглянулась на мать. Та, пела, не поднимая головы, едва держась на ногах. Если бы не веревки — упала бы. Солдаты замерли, оторопев. А песня лилась и лилась, расползаясь по конюшне, заполняя пустоту. Казалось, звуки замирают на мгновение, а потом растворяются в воздухе. Тронь рукой — и он зазвенит. Елень даже не смотрела на своих мучителей, на плачущую дочь, на замершего в углу Хванге. Она пела и хотела, чтоб душа любимого мужа услышала эту песню. Она пела только ему! Ему одному! Единственному!

Когда песня кончилась, солдаты еще долго стояли и не смели пошевелиться. Потом щуплый засмеялся. Он хохотал и хохотал, толкая в бок непонимающего товарища. Не найдя у него поддержку, он, наконец, остановился и перевел дух.

— А ведь мы теперь с музыкой! — воскликнул он, шагнув к Елень, по пути толкнув Сонъи обратно к брату. — Теперь ты будешь петь! И они, — он кивнул в сторону детей, — живы, пока ты поешь!

— Да ну, ты как скажешь, — усмехнулся красномордый, — кто ж выдержат столько петь?

— Спорим? — с азартом воскликнул его товарищ.

— Спорим, — подхватил красномордый.

— Но, чтоб она не охрипла заранее, пусть отдыхает — каждые четверть нового часа.

— Согласен, — поддержал второй.

— А уж на что она это время потратит — на сон или на еду — не наша печаль, — подытожил щуплый. — А не устраивает, так пусть дочь тебя заменит.

Елень больше всего на свете хотела плюнуть в морды душегубам, но она знала: с них станется, привяжут ее несчастную девочку вот так же. И потому, закрыв глаза, она пела и пела. Пела, чтоб успокоить детей. Чтоб успокоить собственную истерзанную душу. Хотя в том, чтоб успокоить эту самую душу, ей меч бы больше помог. Уж тогда бы посмотрели, кто кого!

Потом солдатам захотелось танцевать, и они потребовали что-нибудь веселенькое. Они топали ногами, а на их пьяные пляски из своего убежища смотрели дети. Хванге часто дышал, едва смиряя свой гнев. Ему было всего восемь лет, и он не был таким сильным, как папа. Хотя папа тоже не смог спасти маму. Но ничего, Хванге вырастит, и отомстит этим двоим. Еще как отомстит! Они у него тогда и попрыгают, и попляшут! Сонъи плакала и не знала, почему мама не дает ей петь. Ей ведь совсем нетрудно. Почему она все одна делает?