Спустя немного времени солдаты вернулись. Один нес горшок с водой, а второй только железный прут.
— Пейте, — бросил красномордый, толкнув горшок детям.
Те, как по команде, посмотрели на мать.
— Пейте, пейте, — закивала головой Елень. Хванге переглянулся с сестрой и потянулся к горшку.
— Хванге, только маме нужно оставить, — проговорила Сонъи.
Мать осталась висеть посреди конюшни, в проходе между стойлами. Красномордый и щуплый подозрительно крутились вокруг нее. Сонъи тянула шею посмотреть, что же там происходит, но понять не могла. Как вдруг увидела, что мама, застонав, запрокинула голову назад, до крови закусив губы, раздалось какое-то шипение, и в конюшне отчетливо запахло жареным мясом. Горшок вывалился из детских рук. Хванге, так ничего и не поняв, заругался на сестру, едва успев перехватить емкость с водой.
Сонъи выскочила из своего уголка и кинулась к матери. Та видела, как дочка бежит к ней, как она кидается на солдат, что-то кричит им, но Елень видит только, как Сонъи открывает рот, но слов не слышно. Девочка в исступлении бьет стражников кулаками, а те лишь смеются над ее жалкими ухищрениями, отталкивая от себя. Мать кричит, чтоб Сонъи прекратила и вернулась к стоящему в сторонке брату, но звука нет. Есть только боль. Кожа на щиколотках от прикосновения раскаленного железа до сих пор шипит и сворачивается, как края осенних листьев. Сначала плавится, а потом сворачивается…
Сквозь набитую вату в ушах, наконец, начал поступать звук, и первое, что услышала Елень, было какое-то звериное рычание, и не сразу поняла, что рычит она сама. На нее посмотрел красномордый, подошел. Женщина инстинктивно дернулась от него, а тот ослабил веревку, и Елень смогла нормально встать на обе ноги. Сонъи бросилась к ней.
— Мама. Матушка! — плакала девочка, обняв мать.
— Не плачь, слышишь! Не плачь, — хрипела та в ответ, и голос был твердый, как наждак, и словно не ее.
Красномордый подхватил щуплого, который от выпитого вина едва держался на ногах, и палачи ушли.
— Что новый день нам уготовил? — прошептала Елень и спрятала лицо в волосах дочери.
Сонъи, плача, напоила мать. Хванге вскоре сморил сон. Сонъи по настоянию матери, прижалась к брату, так как в конюшне было довольно холодно. Холод минувшей ночи они не особо заметили, некогда было, но если капитан Ким не поторопится…
Лодыжки горели, но Елень не думала о них: поболят и перестанут, жизнь бы сохранить.
Тени медленно ползли по конюшне. Солнце едва грело, но под его лучами было все равно теплее. Спустя какое-то время Елень будто провалилась в забытье.
Проснулась по-звериному, почувствовав чье-то присутствие. Она еще не видела человека, вошедшего в конюшню, но по нетвердой походке, по дыханию поняла, что вернулся щуплый. Тот подошел к ней и встал напротив, буравя ее мутными глазами. Он что-то мямлил, дыша ей в лицо перегаром, слов она разобрать не могла. Да и не желала. Ему нужно было выговориться. Что ж, она выслушает. А он говорил о своем покойном брате, которого убила Елень.
— Проси прощения у меня, дрянь, — заявил вдруг он.
Женщина поняла — мучитель нашел новую причину, чтобы поизмываться над ней. Ему не нужны извинения. Он жаждет крови. И хорошо бы, чтобы он удовлетворился только ее кровью.
Она послушно стала просить прощенья, чувствуя на себе взгляды детей. Солдат не слышал в словах женщины искренности, и она извинялась еще и еще. Чтобы «добавить искренности ее словам», он ее ударил так, как учил капитан Сон. Чтоб не видно было. Не полезет же капитан Ким ей под юбку-чиму сразу, а болтать она не станет. Не той масти, чтоб жаловаться врагу. А в сыне министра она видела врага, уже это-то подчиненный сразу заметил! Не дурак, чай!
Елень, не в силах отбиться или защититься, просто принимала удары на себя. Боль разрывала тело на части, не убежать, не спастись от нее. Мучители ей давали отдышаться от удара до удара. Ее слезы были для них бальзамом на раны.