— Ты до сих пор его носишь? — спрашивает он и кивком указывает на мою грудь. Там, зацепившись за одну из пуговиц белоснежной рубашки, выставлена на всеобщее обозрение тонкая золотая цепочка с маленьким крестиком.
Чувствую себя дурой. Так, словно меня дважды подряд застали за чем-то очень неприличным, и теперь я не знаю, огрызаться ли, отстаивая свою свободу и независимость, или смиренно молчать, ожидая заслуженное порицание и осуждение. Последний раз такое бывало со мной в выпускном классе, когда завуч застала меня обнимающейся с молодым учителем физкультуры.
— Да, ношу, — опомнившись, начинаю распутывать цепочку, дёргаю слишком сильно и резко, поэтому чуть не вырываю пуговицу, оставшуюся висеть лишь на одной хилой с виду ниточке. Прячу крестик под одеждой, ощутимо успокаиваясь только в тот момент, когда прохладный металл наконец опускается в ложбинку груди. — Я переехала сюда вовсе не для того, чтобы отречься от своего прошлого и начать жизнь с чистого листа.
— Вот как? Зачем же ты тогда сменила фамилию и даже лучшей подруге не рассказываешь о себе правду?
— Ты и сам это знаешь, — отмахиваюсь и сажусь на своё обычное место за столом, как ни в чём не бывало открываю ноутбук. Можно заняться итоговыми правками в статье, раз уж я оказалась здесь.
Всё, что угодно, лишь бы найти повод не разговаривать с ним и при этом не убегать обратно в комнату, демонстрируя собственную слабость и стремящуюся к нулю выдержку.
К тому же, следует дождаться, выскажет ли он своё негодование тем фактом, что незадолго до запланированной даты запуска программы Рома позволяет мне спокойно отсыпаться вместо наших занятий.
— Что знаю? — без тени издёвки интересуется он и отодвигает свой ноутбук в сторону, очень тонко демонстрируя настрой продолжать наш разговор.
— Что мне приходится прятаться из-за Ксюши, — неохотно признаюсь, вкладывая в собственный голос всё имеющееся хладнокровие. — Ты сам говорил о том, что она доставила здесь слишком много проблем.
— Видимо, это единственное, что ты услышала и запомнила из всего, о чём я тогда тебе говорил. И как же понимать все твои поступки, Маша? Юношеский максимализм отключил твою хвалёную рациональность?
— А как понимать, что после всех тех угроз ты сам помог мне переехать, Кирилл? — решительно закрываю ноутбук, признавая собственное поражение и смирение с тем, что мы действительно будем разговаривать. И, судя по всему, обсуждать именно те темы, которые я надеялась никогда не затрагивать, даже в собственных мыслях огибая их как опасно выпирающие провода с высоким напряжением.
И кого я обманываю: нет вообще ни одной темы, которую я по-настоящему хотела бы обсудить с ним. Мне просто как и десять лет назад не нравится оставаться с ним наедине, потому что всё, что он говорит и делает, неизменно приводит к моменту, когда я против собственной воли начинаю выворачивать наизнанку свою душу.
— Проще было держать тебя под контролем, чем гадать, что ещё ты решишь выкинуть и как мне это аукнется, — его рассуждения настолько логичны и лишены естественных человеческих эмоций, что у меня не получается разозлиться. Более того, я отчётливо понимаю, что поступила бы точно так же, и от этого меня безжалостно терзают мелкие разряды тока, болезненно бьющие прямо под рёбра.
Его рука тянется к кружке медленно, скользит и чуть извивается по гладкой поверхности стола, как вышедшая на охоту змея. Не знаю, чем меня вообще влечёт это скучное зрелище, но кажется легче вырвать себе глаза, чем оторваться от того, как пальцы ложатся на светлую глазурь и сжимаются крепко — всего на пару секунд костяшки светлеют, контрастируя с загорелой кожей.
На фоне его чёрной рубашки кружка выглядит ослепительно-белой, почти сияющей в разлившемся по кухне полумраке. Как флаг грядущего перемирия, то ли по ошибке, то ли по стечению странных обстоятельств выставленный прямо перед нами. Наверное, поэтому я до последнего уверена, что он не решится, не осмелится, не захочет касаться… вот так.
Не опустится так низко и не зайдёт так далеко, чтобы пить после меня.
А он подносит её ко рту и делает глоток. Всего один маленький глоток, судя по быстрому движению кадыка. И не шевелится, просто держит край кружки плотно прижатым к нижней губе и смотрит на меня. Долго и упрямо смотрит.
И мне хочется рявкнуть, какого хрена он так смотрит на меня. Но сначала бы не помешало понять: какого хрена я так смотрю на него?
— Почему в сети о тебе нет никакой информации? — спрашиваю хрипло и нервно облизываю зудящие губы, ёрзаю на стуле, неосознанно пытаясь отодвинуться как можно дальше от него.
Зайцев опускает руку и кружка жалобно звякает от удара, но хотя бы не трескается. Мыльный пузырь напряжённой тишины лопается как-то незаметно, и мне нравится думать, будто ничего и не было. Так, игра воображения после нескольких особенно изнурительных дней.