Тепло касается моих губ чувственно и нежно, неторопливо ласкает сначала нижнюю губу, потом верхнюю, не пропуская ни одного миллиметра. Тщательно выцеловывает уголки, чуть надавливает на них влажным кончиком языка, хитростью заставляет меня приоткрыть рот и впустить его в себя. Дарит горький вкус коньяка и сигарет, от которого судорогой перехватывает дыхание.

От возбуждения грудь наливается и каменеет, соски болезненно ноют, требуя прикосновения. Но тепло движется вверх по щеке, поглаживает висок, проходится по покрытому холодной испариной лбу, откидывает в сторону пряди прилипших к лицу волос. Я чувствую запах леса: прохладный и сырой, настолько свежий, что им просто невозможно дышать. Под ногами похрустывает подстилка из мха, щедро припорошенного опавшей хвоей, и только увидев её я начинаю убегать.

Я бегу и задыхаюсь. Перед глазами мелькают мрачные, приглушённые цвета вечно царящего сумрака и мне очень страшно. Потому что на этот раз я окончательно потерялась.

Крик зарождается под рёбрами, тонкой вибрацией поднимается вверх, нарастает и набирает силу, но срывается с губ лишь тихим хрипом. Что-то тёплое и тяжёлое ложится на голову и вынуждает меня остановиться, успокоиться и ждать. Просто ждать, когда всё это закончится.

Просыпаюсь с ощущением внутренней тревоги, от которой сердце колотится в грудной клетке на пределе своей скорости. Кажется, уши слегка заложило, и я сажусь на кровати, тру ладонями лицо, прогоняя от себя образы ночного кошмара и слишком навязчивый кедровый запах, впитавшийся в кожу тёплым маслом.

Глаза моментально привыкают к темноте: с первыми шагами приближающейся зимы я напрочь забываю о существовании дня, ведь весь небольшой период царствования тусклого солнца на небосводе провожу в стеклянно-бетонной коробке офиса. Вот и сейчас плохо понимаю, сколько сейчас может быть времени и долго ли я спала, прежде чем очнуться от очередного муторного сна, одного из целой плеяды посещающих меня каждый раз, когда остаюсь ночевать в этой квартире. Здесь мне никогда не удаётся до конца избавиться от волнения, железной пружиной скручивающего нервы.

В голове всё шумит и кружится, язык не желает помещаться в болезненно пересохшем рту, болтается в нём инородным мешающимся предметом, который так и хочется выплюнуть из себя. Последние несколько дней я беспощадно выжимаю из себя все силы: пытаюсь бодриться после того, как до рассвета пишу необходимые для аспирантуры статьи, на работе незаметно для Вики грызу таблетки кофеина и запиваю их вечно остывшим кофе, обещая своему пошатывающемуся при резких движениях телу, что это точно последний раз, а вечером как могу отвлекаю Рому разговорами, чтобы он не заметил, как предательски дрожат мои пальцы, резво скачущие по клавиатуре во время наших занятий.

Всё идёт наперекосяк, когда я на мгновение прикрываю глаза и засыпаю, утыкаясь носом в стол, прямо за спиной у заваривающего себе кофе Ромки. Помню, как он расталкивает меня и отправляет спать, игнорируя слабые попытки объяснить случившееся.

На ощупь пытаюсь найти на прикроватной тумбе телефон, чтобы посмотреть время, но запоздало понимаю, что он наверняка так и остался лежать на кухне, а будильник переехал в гостиную ещё несколько дней назад. Чертыхаясь и покачиваясь бреду по узкой кишке коридора, придерживаюсь рукой за стену и ориентируюсь только на игриво торчащий из-под двери хвост тусклого света, распластавшийся по паркетной ёлочке на полу.

Открываю дверь и слышу монотонное постукивание по клавишам, глаза режет включенная в вытяжке подсветка, как раз расположенная прямо напротив входа. Так, сощурившись, по инерции делаю несколько шагов внутрь и ударяюсь бедром о край стола, вдыхаю пропитавшийся табаком воздух.

И вспоминаю, что Рома всегда выходит покурить на балкон.

Кирилл сидит на том же самом месте, что и во время нашего последнего разговора. Неоново-голубое свечение, исходящее от экрана ноутбука, подсвечивает его сосредоточенное лицо и отражается в стёклах очков, за которыми с трудом получается рассмотреть глаза. Ясно одно: на меня он не смотрит и продолжает что-то увлечённо печатать.

Я тру глаза, не до конца понимая, что вообще происходит. Часы в духовом шкафу показывают начало пятого утра, ещё сильнее сбивая с толку, превращая странную реальность лишь в продолжение запутанного сна.

Взгляд останавливается на горке бычков в пепельнице, от которых к потолку словно до сих пор тянутся языки молочного дыма, и я вытягиваю руку вперёд, чтобы потрогать их, такие мягкие, пушистые и невесомые, сотканные из ваты, наполняющей моё тело с каждым вдохом. Но на середине пути замечаю кружку с наполовину недопитым кофе и, не задумываясь, беру её и делаю глоток.

Никотиновый туман в моём сознании развеивается мгновенно. Исчезает бесследно, а вместе с тем ясность и чёткость мыслей возвращаются, поддавшись разбудившему их громкому выстрелу, который запускают ошалевшие от непривычно горячего и горького вкуса рецепторы.

Раньше он пил кофе с сахаром.

Я медленно опускаю кружку обратно на стол, испытывая желание тут же выплюнуть отвратительную жидкость, прополоскать рот и потереть мылом губы, которые прикоснулись к тому, чего до этого касался он. Но заставляю себя быть взрослой и смело проглатываю собственную фатальную ошибку, удивляясь только тому, что до сих пор не чувствую рвотных позывов.

Кирилл наклоняет голову вбок и исподтишка наблюдает за тем, как я морщусь, пока его крепкий кофе разливается по телу горячим жжением, согревая не хуже алкоголя. Ухмыляется, снимает очки и уже открыто изучает меня: оценивающим взглядом обводит напряжённое лицо, опускается ниже, на изрядно смятые после сна офисные брюки и рубашку, которые я не нашла сил снять, а потом прищуривается, задумчиво уставившись мне на грудь.

Не могу сказать, что именно мешает мне по привычке выпустить яд, уже скопившийся в слюне мерзкой кислинкой. Может быть состояние замешательства после своего поступка, совсем не укладывающегося в шаблон того поведения, которое считаю допустимым для себя. Может быть, его обескураживающее молчание, когда давно стоило воспользоваться случаем и поставить меня на место — ведь именно этим он в той или иной степени занимается каждую нашу встречу. Может быть, обычный шок от того, что ему хватает смелости так на меня смотреть.

Так, будто я и правда больше не ребёнок.