— Даже не знаю, что хуже. Доказывать, что ты не псих, или что тебе не нужна их настойчивая психологическая помощь, — ухмыльнулся Кирилл, ловко орудуя ножом. За восемнадцать дней со смерти матери он ни разу не улыбнулся. Теперь его губы всегда искривлялись только в болезненной, вымученной ухмылке, а глаза выражали пустоту и что-то страшное, жестокое и бескомпромиссное, что зрело внутри него и ждало своего выхода. — Ты испугалась?

— Испугалась? — переспросила я, хотя суть его вопроса уловила моментально.

— Поэтому не стала тогда ни с кем разговаривать?

— Их было много и они были очень настойчивы. Я не понимала, что от меня вообще хотят, вот и всё, — спокойным тоном ответила я и повела плечами, пытаясь сбросить с себя неприятное ощущение покалывания. Будто собственная совесть маленьким червячком ползла по спине и вгрызалась зубами в кожу каждый раз, когда у меня снова не находилось смелости быть честной.

И мне не было стыдно за то, что я не могла быть полностью откровенной. Я ведь и не должна открываться ему, верно?

А вот за то, что он всегда понимал, когда я вру — стыдно было. До исступления, дрожи в коленках и ощущения, что кровь стремительно отливает от лица.

Кирилл же рассеянно кивнул и снова уставился в окно, задумавшись о чём-то своём. Именно тогда мне снова становилось не по себе. Казалось, словно он тонет прямо у меня на глазах, постепенно уходит на дно, даже не пытаясь выбраться. Мутная жидкость безнадёжности ползёт вверх по ногам, добирается до поношенной футболки, пузырится и обхватывает длинные пальцы и худые костлявые запястья, тянется вверх по предплечьям и впалому животу, обводит широкие плечи и смыкается на горле, прямо под выступающим кадыком. И когда грязная вода касается кончиков растрёпанных, чуть вьющихся волос, я не выдерживаю: жмурюсь, задерживаю дыхание и опрометчиво бросаюсь ему на помощь.

— Да, испугалась, — выпаливаю на выдохе, упорно игнорируя тут же обращённый ко мне взгляд. — Я подумала, они поймут, что я вру. Догадаются, что я на самом деле была тогда на балконе и видела, как погибли родители.

— А почему никому не сказала? — в его голосе не слышно удивления или издёвки, будто он и сам давно уже обо всём догадался. Такой ровный, почти равнодушный тон, благодаря которому мне оказывается проще поделиться чем-то именно с Кириллом, чем с собственной эмоциональной и вспыльчивой сестрой.

— Мне казалось, будто в их смерти виновата я. Раз это произошло у меня на глазах, но я ничего не сделала, чтобы их спасти.

— И когда поняла, что это не так?

— Через несколько лет.

Только вот понять и избавиться от чувства вины оказалось совсем разными и не зависящими друг от друга понятиями.

Тебе ли об этом не знать, Кирилл?

Монотонный стук лезвия ножа о дерево задавал свой ритм, мерно отсчитывающий то время, что не совпадало с движением стрелок на часах. Время, необходимое для того, чтобы без всякой причины вывернуть собственную душу наизнанку перед человеком, который должен бы быть чужим.

Но, почему-то, не был.

— А мне как в садике сказали, что просто нужно хорошо себя вести и всё образуется, так я и верил. До конца.

Входная дверь снова хлопнула и из коридора донеслось радостное «я вернулась!», от которого по кухне пробежался лёгким дуновением тёплый ветерок.

Так было всегда: стоило нам с Кириллом остаться вдвоём в помещении, как становилось холодно. Стены комнаты покрывались инеем, кристаллы льда скапливались по углам окна, и густая, вязкая и горькая на вкус безысходность заполняла воздух и забивалась вместе с ним глубоко в лёгкие, вызывая удушье.

Нам вообще категорически нельзя было общаться, если рядом не стояла Ксюша, излучавшая спасительный солнечный свет. Только у неё получалось вытащить нас из болота, выбираясь из которого мы сами судорожно хватались и держались друг за друга, лишь утопая ещё быстрее.