Создается специальное жандармское управление для надзора за проявлениями сепаратизма.

Жители Финляндии не заставили себя ждать: их ответом было сопротивление – скрытое и явное. Общество раскололось на сторонников соглашательской политики, так называемых старофиннов, и тех, кто считал необходимым сопротивляться реакционным реформам (младофинны и шведская партия). В 1903 году Бобриков получил диктаторские полномочия. Начинаются аресты и высылки сторонников пассивного сопротивления русификации – так называемого «конституционного направления».

Кончилось все это тем, что в 1904 году Бобриков стал жертвой покушения – его застрелил молодой чиновник сената Эуген Шоман. В начале 1905 года был убит прокурор Сойсалон-Сойнинен, который должен был наблюдать за исполнением законов Финляндии, но придерживался соглашательской линии. В том же году в Петербурге эсер Созонов убил министра Плеве.

После того как в 1906 году на пост премьер-министра был назначен П. А. Столыпин, политика русификации Финляндии ужесточилась и наступление на автономные права приобрело необратимый характер.

Обстановка в стране накалялась, и антирусские настроения росли во всех слоях общества.

Репрессии непосредственно коснулись и семьи Маннергейм – поэтому, когда Густав сообщил о своем решении добровольно отправиться на Русско-японскую войну, все родственники были возмущены: Густав собирается воевать за царя и Россию, в то время как его отчизну лишают последних привилегий автономной страны. Негодование их можно понять: старшего брата Карла (тот был юристом, сторонником пассивного сопротивления и выступал за соблюдение законности) за год до того выдворили из Финляндии, и он, навсегда покинув родину, поселился с семьей в Швеции. Вскоре и младший, Юхан, вынужден был последовать его примеру. В свете этих событий отъезд Густава на фронт выглядел предательством. Его имя появляется в черном списке, опубликованном в подпольной газете финских патриотов.

Несмотря на все это, барон Густав Маннергейм сохраняет лояльность к России и государю, хотя в письмах к родным высказывает тревогу за их судьбу и будущее Финляндии и с сарказмом пишет о Бобрикове. Не будем забывать, что его основная цель – «упорно и с непреклонной энергией стремиться вперед». Но не только карьерные соображения руководили его поступками. В этот период жизни он более офицер русской гвардии, близкий ко двору, нежели преданный сын угнетенного отечества. Убежденным монархистом Маннергейм был не столько в силу своего аристократического происхождения, сколько в результате длительной службы в России и известной близости к придворным кругам. Он и остался таковым до конца своих дней – фотография Николая II всегда стояла на его столе.

В письме к живущему в Стокгольме Карлу он, как всегда, пространно аргументирует свое решение и, как всегда, умеет настоять на своем, заставляя близких если и не согласиться с его мнением, то хотя бы примириться с ним. Не последнюю роль в его непреклонном желании попасть на фронт играет и понятие дворянской чести: он присягал на верность государю и армии.

Красное, 28 июня 1904 г.

Дорогой брат,

Твое последнее письмо, как и то, что немного позднее написал Юхан по тому же поводу, принесли мне великое огорчение. С чистой совестью могу сказать, что если бы я когда-нибудь мог оказать кому-то из вас услугу, пожертвовав собою, я был бы счастлив. Ты, разумеется, представляешь, как меня огорчает, что никто из вас не одобряет моего решения, которое я принял все же по зрелом размышлении.

Я бы с удовольствием приехал в Стокгольм на пару дней, особенно потому, что надеюсь убедить вас одобрить и другие точки зрения, кроме тех, к которым вы хотели бы меня склонить.

Год назад, когда наша горечь из-за твоего изгнания была предельной, у меня, я думаю, было полное право выйти в отставку и тем самым выразить свое мнение. Хотя такой поступок принес бы мне большие осложнения, я серьезно его обдумывал и говорил об этом с Папой, Софией и Юханом, как мне помнится. У меня сложилось впечатление, что они скорее советовали мне отказаться от своего замысла, чем осуществить его. Это выражение своего мнения, которое тогда было бы полностью оправданным, сегодня получило бы совершенно другое значение и наименование. Оно попросту не подходит.

В армии обычно существует множество мнений – может быть, все. Если требуют, чтобы представитель меньшинства добровольно ушел из нее, это значит только, что косвенно укрепляют дело, к которому не испытывают симпатии. Не вижу, чтобы такое руководство к действию принесло пользу, если речь не идет о прямом противоречии с чувством долга. Было бы, напротив, полезнее попытаться завоевать как можно более сильную позицию, принимать заинтересованное участие во всем, что касается этой армии, и использовать каждую возможность для своего развития и получения опыта. Хотя ты и не военный, ты ведь понимаешь, что прежде всего именно участие в очень серьезном военном походе поможет этому, по-моему, заслуживающему полного уважения стремлению. Разумеется, ты также понимаешь и признаешь, что 17-летняя служба и пребывание на каком-то месте создает узы и накладывает обязательства, которые мужчина должен уважать, имея при этом какие угодно взгляды.

На войне единичный человек сражается не за какую-то систему правления, а за страну, к армии которой он принадлежит. Я считаю, что нет большой разницы – делает он это добровольно или по приказу: он делает не что иное, как исполняет свой долг офицера.

Вдобавок к этим чисто теоретическим причинам, у меня есть множество личных побуждений. Мне 37 лет. Серьезные военные события не часто случаются. Если я не приму участия в этом, возможно, что из меня никогда не выйдет ничего, кроме кабинетного военного, и мне нечего будет сказать, когда мои более испытанные собратья по оружию в подкрепление своих утверждений станут описывать картины боя. После этой войны число таких «испытанных» вырастет до тысяч.

Последние 2–3 года мое существование в Петербурге было очень трудным, подчас просто невыносимым – по многим причинам, которых я здесь поистине не в состоянии объяснять. Я нуждаюсь в решительной перемене, которая встряхнет меня и пробудит новые интересы. Ты, конечно, посоветуешь мне сменить поприще, но это невозможно сейчас, если вообще возможно когда-нибудь. Мое настроение зачастую так тяжко и подавленно, что мне приходится силой принуждать себя жить дальше.

Для упорядочения денежных дел Наты я в течение двух лет сделал все, что мог. Отныне они пойдут ровно в том направлении, которое им сейчас придано. Я могу повлиять на них, значит, самое большее несколько месяцев.

Чтобы привести в порядок мои личные обязательства и облегчить денежные дела Наты или поддержать моих дочерей, я заключил два страховых договора, один в 20 000 ф<инских> м<арок> и другой – величиной в 100 000 крон. Стало быть, могу с чистой совестью и спокойной душой встретить опасности войны.

Моим маленьким дочкам при теперешних печальных обстоятельствах нет от меня никакой пользы. Я так задавлен долгами, что, лишь живя чрезвычайно расчетливо, могу вообще продолжать свое существование; для меня было бы совершенно невозможно заботиться об их воспитании. Если я по-прежнему останусь в Петербурге, груз долгов только возрастет. Его не легко ни погасить, ни нести.