Тот спускается и стучит в дверь Лили. Юная персона, которая открывает ему, одета в изумительное алое платье, расшитое серебристым кружевом, и блестящие завитки волос ниспадают с ее головы, и кучер, успевший за свою жизнь повидать немало красавиц, тотчас сражен ею – хрупкостью, проглядывающей в ней, несмотря на то что держится она гордо, и милой учтивостью, с которой она его встречает.

Ему думается, что девушка перед ним нуждается в защитнике. Он протягивает ей руку, чтобы помочь подняться по ступеням к ожидающему экипажу.

Когда Белль видит Лили, она взрывается фонтаном просторечных словечек.

– Помилуй бог! – восклицает она. – Мне это платье никогда не шло, но ты преобразилась, Лили! Ты метаморфизировала – или как там правильно говорится! Весь Хеймаркет[10] падет к твоим ногам – и пусть поцелуют меня в зад, если этого не сделают. Давай залезай, мисс Мортимер, и поедем-ка в оперу.

В экипаже Белль пристально разглядывает Лили. Она наклоняется и легонько целует Лили в щеку, оставляя крошечный след ярко-розовой помады там, куда ниспадают каштановые завитки, и говорит:

– До сего момента я не считала тебя красоткой, Лили. Думаю, это потому, что ты всегда сидишь, согнувшись над своей работой, либо из-за того, что я куда более близорука, чем готова признать, но ты просто неприлично хороша, правда. И вместе с этим признанием я должна предупредить тебя: будь бдительна и осторожна.

– Кого мне остерегаться? – с невинным видом спрашивает Лили.

– Мужчин, конечно! – хохотнув, отвечает Белль. – Ты на пороге возраста, когда женщина узнает, что все мужчины – сластолюбцы. Они – волки. Они воют, почуяв запах женщины, они преследуют ее, а потом обращаются с ней, как с куском мяса, – как с бедной Виолеттой в опере, которую нам предстоит услышать. Но мне бы не хотелось, чтобы то же случилось и с тобой. Ты достойна куда лучшей доли.

Белль сцепляет свою руку, увешанную золотыми и серебряными браслетами, с рукой Лили и притягивает ее к себе, как любящая мать притянула бы к себе любимую дочь, и Лили приходит мысль признаться Белль в том, что произошло между ней и Сэмом Тренчем, рассказать о моменте, который должен был остаться только в ее мечтах, но неожиданно случился наяву. Ей хочется сказать: «Есть один женатый мужчина, гораздо старше меня, и жена его добрая женщина, которая ничем не заслужила горя, и он пришел ко мне, и я позволила ему себя обнять, и это было самое приятное чувство, какое я испытывала в жизни. И мне хотелось, чтобы так было всегда: моя голова у него на груди, а его руки стиснули меня в объятиях». Но потом она решает, что рассказать об этом странном и сильном чувстве, которое явно должно остаться тайной, – значит, предать и само это чувство, и Сэма Тренча, поэтому она молчит.

Маэстро Ардитти, длинной шее которого выпала нелегкая задача удерживать его подбородок над жестким белым воротничком и белым галстуком, приветствует прибывающих зрителей со всею пылкостью, на какую способно его трусливое сердце. Он раскланивается и совершает пируэты, и смеется, и поправляет манжеты, и умудряется сохранять на своем привлекательном лице уверенную и доброжелательную улыбку, но трепещет при этом, словно птаха. Хороша ли его постановка «Травиаты» настолько, насколько – иногда – ему кажется, или есть в ней нечто предсказуемое и вторичное? Сумеет ли она заворожить и соблазнить или окажется тоскливой вопреки прекрасной музыке?

Именно поэтому терзаемый неведением Ардитти так рад видеть Белль Чаровилл. Если его постановка окажется провальной, то в каком-то смысле провал ждет и Белль. Она и ее произведения – часть того, что либо восхитит, либо разочарует. Поэтому он льнет к ней и шепчет:

– Помоги мне, Белль. Меня тошнит от страха. Скажи, не стою ли я на краю пропасти.

Лили стоит рядом, глядя, как Белль нежно поглаживает волосы Ардитти. Она не слышит, что Белль говорит ему, но после ее слов из его сведенной судорогой глотки вырывается смех, и тогда он говорит:

– О, ну после всего этого мы с тобой выпьем шампанского, много шампанского, правда, дорогая моя? И если все отправится в клоаку, то мы просто отправимся туда же и договоримся не расстраиваться, а, Белль?

– Конечно, – отвечает Белль. – Клоака иногда оказывается удивительно интересным местом. Гляньте-ка, маэстро, вы точно не узнаете Лили, которая работает на меня, ибо она внезапно, без всякого предупреждения, обернулась красавицей, но вы будьте джентльменом и поцелуйте ей руку.

Ардитти переводит свой тревожный взгляд на Лили. Она уже видела его, когда он заходил в «Лавку париков», но он всегда летит сквозь мастерскую прямиком в кабинет Белль, где ему показывают готовые парики, и работники для него невидимы, кроме тех редких случаев, когда они нуждаются в шлепке мухобойки. По велению Белль, он берет руку Лили и целует ее, но совершенно не понимает, кто перед ним, и вежливо бормочет:

– Пленен, мадемуазель. В отведенной вам ложе вас ждет небольшое ассорти лакомств, чтобы вам было чем усладить свой вкус во время всех этих песен на итальянском. Вы любите засахаренный миндаль?

– Судя по названию, люблю, – говорит Лили.

– О, «судя по названию»! Как это мило. Вы не пробовали засахаренный миндаль! Я без ума от вас. И ваше красное платье выглядит роскошно. У тебя ведь было такое же платье, Белль, разве нет?

– Что-то похожего цвета, да. Мне оно не шло. К моему цвету лица больше подходит розовый.