— Как бы Шура сейчас не надрался! — испуганно воскликнула Тоня. — Его Чушка так крестил-материл!

Всполошилась и Нюра.

Включили радиолу. Но ее вскоре прикрыли: фокстроты и вальсы танцевали только подсобницы, обхватив друг друга за шею.

Чумаков вскричал пронзительно: «Елецкого!» Старики каменщики поддержали его, кто-то сбегал за гармонью.

Послышался гортанный, еще не совсем уверенный, вполсилы, голос Тони:

Вперед выскочил Тихон Инякин. Держась за Чумакова, начал подбрасывать вверх ноги в лакированных с трещинками ботинках.

За ним пустился еще кто-то из стариков, и вскоре началась, как ее здесь называют, «слоновья пляска», когда танцуют все до одного — и стар и млад, зрителей нет. Веснушчатый парень из соседней бригады играет как может — все песни на один мотив.

Отбивает подошвами краснолицая, в широкой плисовой юбке тетка Ульяна. Голосит своим дребезжащим альтом:

— Большая, красивая — свеча неугасимая… — Прошлась мимо Инякина, раззадоривая его: — Горела, погасла — любила напрасно…

Инякин отвернулся от Ульяны, пляшет — словно глину месит. На одном месте. Вокруг него медленно ходит, притопывая и по-гусиному вытягивая морщинистую шею, Чумаков. Подмаргивает своим красным глазом: «Добавим грамм по сто — двести…«…Пританцовывая машинально в такт «скрипуше», Чумаков пятится к дверям, возле которых стоит в толпе девчат Тоня Горчихина. Он знает — Тонька хоть и без меры горласта, а девчонка безотказная, добрая. Если кому деньги нужны позарез, иди к Тоньке — всю Стройку обежит, одолжит и даст.

Но Тоня почему-то решительно отстранила скомканные в его потном кулаке деньги, и он сам нетвердыми шагами направился к двери, — под настороженное предупреждение Ульяны:

— Наклюкался!

Шура появился и, похоже, где-то хорошо выпил, чего за ним раньше не знали… Лицо точно кровью налито.

На него внимание не обратили… Старики по-прежнему «отплясывали. Елецкого». Простенькая мелодия вызывала в памяти первую сложенную своими руками дымящую печку, посиделки с деревенскими девчатами, запахи цветущих трав, ночное.

— Давай, девки! — весело кричали они, не замечая ни скованности и бледности Нюры, ни отчаяния Тони.

Как только кто-то из танцующих обратил внимание на необычо красное лицо Александра, Нюра тут же закружилась под гармошку, отбила дробь своими высокими, на железных подковках, чтобы сносу не было, каблуками. Тетка Ульяна, когда надеялась еще «завести Нюрку в оглобли», кричала, бывало, на нее в сердцах: «Хочешь на железных подковках по жизни-то? Как блоха подкованная., Придет время — голыми пятками подрыгаешь!..»

Из-за плеча Нюры жарко дыхнули. Она скорее догадалась, чем увидела: Ульяна! На своем посту! Сейчас она, наверное, сгребет Шуру за грудь, ей помогут… Круто, на одном каблуке, повернулась Нюра к гармонисту, скользнула взглядом по его резиновым сапогам со стоптанными, отклеившимися задниками, завела высоким и необычно напряженным голосом, в котором звучали и страх, и решимость, и озорство:

Зал, притихший, обеспокоенный, грохнул хохотом.

У гармониста от неожиданности подогнулись колени. Взмахнув руками, он бросился к дверям.

Александр по-прежнему стоял посреди фойе. Неподвижные, с горячим блеском глаза его были пугающе трезвы.