У Нюры оставалось про запас еще много припевок, куда более едких, насмешливых, но… будто связали ее по рукам и ногам. Она беззвучно шевелила губами, чувствуя, что не может выдавить из себя ни звука, и страшилась этого. Не в силах поднять глаза, она уставилась на его полуботинки с сиявшими мысами. Черные полуботинки на желтоватом глянце паркета… Они подступали все ближе, ближе.

Александр прошел мимо Нюры, к девчатам, которые, казалось, томительно ждали кого-то, прислонясь спинами к стенам. Стены расцветали всеми цветами радуги — синим, зеленым, красным. Каких только платьев не надели подсобницы к долгожданному торжеству!

Александр остановился, не дойдя до девчат. Закричал так, словно его опрокидывали на пол:

— Некрасову-то… Некрасову подстроили пакость. Чума приходил на подмости, смеялся при ремесленниках «Тихон, гляньте-ка, ребята, как разоспался — краном не подымешь…» Подзуживал ремесленников. Чума все подстроил, чтоб его… — Уши резанула матерная брань..

Несколько человек бросились к Александру, угрожающе потрясая руками; кто-то толкнул Александра в плечо… Он упал на колени, поднялся, держась рукой за щеку, принялся уличать Чумакова в обсчетах.

Все понемнегу затихли, лишь гармошка забесновалась, пытаясь заглушить его голос, да Ульяна будто с цепи сорвалась, притопнула ботинком и пошла-пошла вдоль стоявших спинами к ней мужчин.

— …Большая, красивая, свеча неугасимая…

На нее оглянулись с недоумением и досадой. Кто-то цыкнул: «Ти-ха!» Каменщики один за другим отворачивались от Ульяны, подаваясь всем телом вперед, чтобы лучше расслышать голос Александра…

Тихон Инякин, оттянув рукав своего пиджака до локтя, занес над Александром руку, но не ударил — потряс кулаком, вскричал на весь клуб: — Не хотел Силантия слушать — чужого дядю послушаешь! Будет учить — морду бить, будешь спасибо говорить…

Александр-умолк на полуслове, приоткрыв пухлые губы. Невидящими глазами взглянул куда-то поверх голов и, налетая грудью на людей, опрокинув у входа стул, бросился к двери.

.. Он пришел в себя лишь на самой верхней площадке недостроенного корпуса. Навалился на доски, прибитые вместо перил, неоструганные, колкие, пахнущие сосной, терся о них щекой. Потом, придерживаясь за липкие, от выдавленного кирпичами раствора, пахнущие сыростью стены, выбрался на ветер, осенний, пронизывающий. Ветер рванул фуражку с головы, фуражка стукнулсь, видню, козырьком обо что-то, пропала в чернильной тьме. Александр» поскользнулся на комке глины, обо что-то ударился, шагнул — к самому краю настила, за фуражкой…

Внизу его искали, окликали два женских голоса Тонин, гортанный и высокий, пронзительно тоненький…

Тоня выскочила на улицу. И в тот вечер больше не вернулась в клуб. Глядела в леденящую тьму. «А что, взять половинку кирпича да в Инякина… Или в Чуму позорную? И пусть! Она откроется Сашку! Из-за Чумы, бандюги и вора все это. А на суде все всплывет. Как Некрасову подстроили. Как СашкА изводят. Там концы в воду не схоронишь».

Тоня нашарила на мерзлой земле обломок кирпича.

«Не будет суда — Сашку не жить…»

В сырой ночи разноголосица слышалась точно под ухом, девчата, расходясь из клуба, окликали друг друга.

Лампочка на столбе, под белым абажуром, раскачивалась все сильнее. Тоня зябла. Неконец, скользнул черной тенью Чумаков, горбясь и надевая на голову кепку, Тоня рванулась к нему. Рука, казалось, сама, помимо ее воли, выпустила на землю кирпич. Тоня настигла Чумакова, забежала вперед, чтоб видел, кто это его, и размахнулась. Кулак был шероховатый, твердый, как кувалда, — кулак такелажницы.